Казанова - Миллер Эндрю Д. (читать книги без регистрации полные txt, fb2) 📗
— Сейчас меня называют Жарбой, — ответил Жарба. — Но у меня были и другие имена.
— Итак, Жарба. — На устах судьи заиграла озорная улыбка. — Уж если вы решили говорить столь свободно, то не подскажете ли, как нам опустить занавес? Какой, по-вашему, тут следует устроить финал? Меня просто подмывает приказать им вступить в законный брак. И буду в своем законном праве, между прочим.
Жарба посмотрел на Казанову, который смахнул набежавшие слезы, и кивнул.
— Их нужно разнять, как разнимают детей, подравшихся на улице, — уверенно произнес Жарба.
Судья задумался и какое-то время сидел молча. Сверху на собравшихся взирал с добрым прищуром портрет Шекспира кисти Амикоми. Стихийное бедствие не сумело поколебать его невозмутимости, лишь лавровый венок от сырости начал крошиться.
— В моем детстве, — проговорил судья, — когда отец или учитель растаскивали наши драки, нам предлагали на выбор: или нас хорошенько отстегают ремнем, или мы пожмем друг другу руки и расстанемся, как подобает нормальным людям. Конечно, мы часто предпочитали порку унижению и отказывались подать руку заклятым врагам. Ведь побороть гордыню труднее всего. Если мсье Казанова даст слово, что не станет добиваться встреч с этой женщиной, Мари Шарпийон, и уж, во всяком случае, не станет ее преследовать, и если он продемонстрирует свою добрую волю, пожмет юной даме руку и попросит у нее прощения, то я соглашусь его освободить. Пусть только два свидетеля-домовладельца поставят свои подписи…
…
— И вы это вытерпели, синьор? Пожали ей руку и попросили прощения?
— Синьора, — ответил Казанова и взялся за обшлага камзола, словно собирался поднять себя из кресла. — Лучше бы меня привязали к телеге и протащили по всем лондонским улицам! Я бы скорее согласился на это…
— Но что может быть проще, чем обменяться рукопожатием, парой слов? Слепой судья был великодушен. Другие могли бы обойтись с вами куда суровее. Окажись на месте судьи женщина…
— И вы тоже готовы заступиться за Шарпийон! Ну как вы не понимаете, что это за чудовище? А как быть со мной? С моими страданиями?
— Разве сейчас время для подобных жалоб? — отозвалась его гостья, поглядев на догорающую свечу и огонь, лижущий фитиль.
— Ха!
Старик опустил голову. Ему уже перевалило за семьдесят. Столько времени на ногах… Он вздохнул, а когда заговорил, его голос прозвучал совсем тихо и походил на шепот.
— Синьора, она тоже сделала шаг мне навстречу, и не один, пожалуй, даже больше, чем я к ней… так что мне не пришлось безоговорочно капитулировать. Ее глаза были… о, ну, глаза как глаза, синьора, но она улыбнулась так, словно выиграла и в то же время проиграла. Что могло ждать ее в будущем? То, что предсказывал Гудар. Вскоре ее оттеснили бы девушки помоложе и посвежее. Лорд Пемброк стал ее покровителем, но едва ли надолго… Да, я подал ей руку, она взяла ее в свою, и рукопожатие Шарпийон больше напоминало мужское, и это меня удивило, ведь у нее были маленькие руки с очень нежными пальцами. Со стороны могло показаться, будто мы заключаем какую-то сделку, что-то чисто коммерческое.
— И вы попросили у нее прощения?
— Да, я попросил у нее прощения. Я говорил громко, чтобы все в зале суда смогли меня услышать. Она ничего не ответила, но задержала свою руку в моей еще на несколько секунд. Судья отпустил нас. Он сказал, что мне надо найти какую-нибудь достойную работу, обзавестись семьей, избегать искушений и авантюр, в общем, всего, ради чего стоит жить. Я поблагодарил его и спросил Жарбу, не надо ли мне заплатить взятку, но момент был уже, по-видимому, упущен. Я также подумал, не поговорить ли мне напоследок с Шарпийон, сидевшей рядом, или это будет сочтено нарушением тех условий, на которых меня освободили.
— Что еще вы могли бы ей сказать, синьор? Вы же с ней расстались. И ваши пути разошлись.
— Верно. Но тогда мы еще могли все изменить и начать заботиться друг о друге. Для любви… — пробормотал он, как будто эта истина дошла до него медленно и сквозь долгие годы. — Для любви требуется холодная голова…
Он посмотрел в окно. Над Богемией опустилась ночь, и хотя он не желал говорить об этом первым, стены его комнаты, казалось, сделались тоньше. Хорошо, если Финетт сейчас сдвинется с места и напомнит, куда он вытянул ноги. Старик взглянул на свою гостью. Несомненно, в конце визита она поднимет вуаль и покажет ему свое лицо, если, конечно, он не говорил в пустоту.
— Свечи еще хватит, чтобы сжечь письма, — промолвила она. — Если хотите, я вам помогу.
— Не думаю, синьора, — отозвался Казанова, помедлив. — Быть может, позже?
глава 8
Когда он вышел, то изумился, как светло стало на улице. Хотя на кормах лодок у рынка еще горели фонари, он смог разглядеть фасад церкви на другой стороне площади. Жарба отыскал и привел в суд Мартинелли и человека-тень. Они поставили подписи, столь нужные для освобождения шевалье. Теперь оба свидетеля сидели с ним в лодке.
— Куда мы отправимся, мсье? — спросил Жарба. Он успокоился и начал вести себя по-прежнему.
— На Пэлл-Мэлл, — ответил Казанова, обернулся и с дрожью посмотрел на здание театра. — Полагаю, мы, то есть ты, Жарба, спасли немного хорошего вина. И чай для мистера Джонсона.
— Нет, сэр, — возразил Джонсон. — По этому случаю я с удовольствием выпью. Человек спасен от пожизненного заключения, а такое бывает редко. Я разделю с вами бутылочку доброго вина.
Лодочник старался не отклоняться от середины улицы, чтобы его весла не ударили ненароком по ушедшим под воду металлическим вывескам и не запутались в рыбацких сетях с колокольчиками, закинутых чуть ли не от каждого дома. Их облаяла брошенная на крыше собака. Мимо проплыла молочница с бидонами и рассмеялась без какой-либо причины.
— Вода быстро спадает, — заметил Джонсон. — Лет через пять мы не сможем убедить приезжих, что когда-то по лондонским улицам можно было плыть. Нам никто не поверит.
Их лодка миновала Хеймаркет, гостиницу «Пейнтид-Балкони-Инн», кофейню «Смирна» и книжную лавку Додсли. Наконец лодочник опустил весла, и Жарба, привстав, дотянулся до подоконника спальни Казановы.
Они с трудом, тяжело дыша и опасаясь опрокинуть лодку, последовали за ним и забрались и комнату. Казанова зажег свечи, вышел на площадку и позвал миссис Фивер. Она заметно помолодела от сырости, словно сушеный абрикос, отмокший за ночь в чаше с водой. Жарба закрыл ставни, чтобы с реки не тянуло холодом. Минут через десять шевалье и его гости уселись на стулья, принесенные из гостиной, и подняли бокалы с белым вином «Сотерн» урожая сорок седьмого года из Шато д'Икем. Они уже собирались выпить, когда Казанова услыхал привычный стук распахнувшегося окна в доме напротив.
— Тс-с, — произнес он, торопливо поднялся из-за стола и распахнул ставни. — Этот малый преследует меня уже не первый месяц.
Он бросил взгляд через Пэлл-Мэлл. Жарба, Джонсон и Мартинелли подошли к нему и облокотились рядом о подоконник. На другой стороне улицы в темном окне замер высокий, худой и бледный человек в мятой ночной рубашке.
— Послушайте… Вот оно! — прошептал Казанова. — Всегда одно и то же. Что он говорит? На что жалуется?
— Он говорит, что счастлив, — любезно улыбнувшись, ответил Мартинелли.
— Счастлив?
— Я тоже его часто слышал, — подтвердил Жарба. — Вы правы, мсье, он всегда кричит одно и то же.
— Он сумасшедший? — спросил шевалье и обвел взглядом лица друзей.
— По всей вероятности, — отозвался Джонсон. — Но это неопасное безумие, и он никого не способен обидеть.
— Если б это сумасшествие было заразительно… — проговорил Мартинелли и положил Казанове руку на плечо.
Они отошли от окна, оставив ставни открытыми, вернулись к столу и осушили бокалы, смакуя вкус вина шестнадцатилетней выдержки. Город за окнами медленно пробуждался к жизни. Этот огромный, изъязвленный улей вновь воскресал в предрассветном тумане, а его жители потягивались в кроватях и пытались стряхнуть с себя сонное наваждение. Солнце взошло и над Венецией. Когда его лучи ярко заблещут, мальчик откроет глаза и поймет, что живет в мире, где способно случиться все что угодно, как писатель, склонившийся над чистым листом бумаги: вот он грызет кончик пера, опьяненный чувством раскинувшейся перед ним беспредельности, прежде чем первая начертанная буква, первое слово, первая ослепительная клякса повлекут его к неизбежному концу. Но вот день опять сменяется ночью, и, к лучшему или к худшему, все становится иным. И повсюду начинаются новые истории.
