Сестра милосердия - Воронова Мария (библиотека электронных книг txt) 📗
Не вытирая слез, она села писать ответ. Это, конечно, страшная пошлость, мещанство и вообще детство, но ей казалось, Константину Георгиевичу будет приятно получить письмо со следами ее слез.
Она писала, что была не в себе, когда говорила ему все эти вещи, которых не думала ни одной секунды. Что она так благодарна ему за великодушие, с которым он ее простил. Объясняла причины своего молчания и просила прощения за то, что оказалась такой несообразительной и не поняла, что Константин Георгиевич обязательно ей напишет.
Элеоноре о многом хотелось рассказать, но Она помнила о том, что вся переписка с военнослужащими обязательно просматривается, поэтому письмо вышло суховатым. Впрочем, она и без цензуры не сумела бы выразить своих чувств так просто и свободно, как Воинов. Как знать, не испугают ли его слишком явные проявления чувств, не подумает ли он, что она его превратно поняла?
Хотя сейчас самое главное, чтобы письмо дошло.
После того как она перестала ходить к Шварцвальду, у Элеоноры образовалось очень много свободного времени. Она пришла к старшей, сказала, что снова готова работать каждый день, но та лишь презрительно фыркнула. Мол, раньше надо было думать.
И Элеонора осталась дежурной сестрой, сутки работала, двое отдыхала, и для нее, привыкшей отдавать службе все свое время, это был просто курорт.
И в эти несчастные два свободных дня она не знала, чем себя занять.
Элеонора сблизилась с Елизаветой Ксаверьевной, но старая дева не подпускала ее слишком близко. То ли привыкла к одиночеству и быстро уставала в обществе молодой подруги, а может быть, наоборот… Может быть, в ее жизни было слишком много разочарований, и она знала, что люди, к которым ты сильно привязываешься, рано или поздно покидают тебя.
Элеонора не хотела быть навязчивой, и дамы встречались к обоюдному удовольствию раз в неделю. У них выработался настоящий ритуал: сначала гуляли с Микки, а потом шли к Елизавете Ксаверьевне, где пили чай, читали вслух или обсуждали прочитанное.
У Шмидт была швейная машинка, и Элеонора, которой давно пора было обновить гардероб, попросила разрешения воспользоваться ею.
Разрешение было тут же дано, и за один вечер получилась превосходная юбка и строгая блузка. Елизавета Ксаверьевна восхищенно поцокала языком и заявила, что у Элеоноры редкий талант – в ее руках все спорится и получается хорошо, за что бы она ни взялась.
С таким глазомером и аккуратностью Элеонора могла бы сделать себе имя как портниха, если бы, конечно, не была княжной и получила другое воспитание, вздохнула старая дева.
Но и в наше время можно найти хорошее дело для благородной девушки, наставительно произнесла Елизавета Ксаверьевна и предложила молодой подруге поступить на курсы машинописи, которые не так давно окончила сама. Елизавета Ксаверьевна неплохо играла на фортепиано и, как всякая воспитанная барышня, знала языки, поэтому ей не составило труда освоить пишущую машинку, и русский, и латинский шрифт. Теперь Шмидт трудилась внештатной машинисткой в солидном издательстве и страшно этим гордилась.
Сначала Элеонора посмеялась над предложением старой девы, а потом решила – почему бы и нет. Все лучше, чем придумывать себе разные пустые занятия.
Ей очень нравилось бывать у старшей подруги, и больше всего нравилась одна любопытная особенность, которой она не находила объяснения.
Дело в том, что сама Элеонора чувствовала себя белой вороной и дома, и на службе. Она ни с кем не сближалась и не откровенничала. В своей огромной коммунальной квартире она старалась лишний раз не выходить из комнаты, строжайшим образом соблюдала все правила общежития и в свои дежурства убирала места общего пользования с хирургической чистотой. Соседям не в чем было ее упрекнуть даже при очень большом желании. Элеонора не скрывала своей профессии, и обитатели квартиры часто заглядывали к ней с медицинскими просьбами: сделать инъекцию, обработать рану или ожог, полученные на кухне, посоветоваться, стоит ли принимать лекарство, прописанное доктором.
Она никогда не отказывала, но все равно оставалась чужой и никому не нравилась. Та же телеграфистка Лида вечно ходила под мухой, забывала мыть пол, а если и бралась за тряпку, то только размазывала грязь. Она водила к себе шумных мужчин в грязных сапогах, а когда к ней стучали, отвечала нецензурно сквозь дверь. При этом все ее любили, жалели, подносили с похмелья соленых огурцов и холодное полотенце.
А когда на кухню выходила Элеонора, хозяйки поджимали губы. Почему? Казалось бы, она своей бескорыстной и иногда очень существенной помощью должна была заслужить их расположение, но нет…
Так же и на работе. Она старалась и делала все, чтобы у старшей не было ни малейшего повода для упреков (случай с Кропышевым не в счет), никогда не жаловалась и не ябедничала, всегда готова была помочь товаркам и все равно оставалась чужой, посторонней. Элеонора знала, что за глаза девочки подтрунивают над ней, считая «не от мира сего». Все их раздражает: ее манеры, внешний вид, одежда. Во время военного коммунизма все ходили в чем попало, но теперь люди приоделись, и она в своем излюбленном образе классной дамы выглядит немного смешно.
При этом Элеонора не была снобкой, умела держаться просто и раньше всегда находила общий язык с людьми. Почему теперь все изменилось?
С Елизаветой Ксаверьевной было совсем иначе. Она по-прежнему считала себя хозяйкой квартиры, и самое удивительное, что соседи, две рабочие семьи, за ней это право признавали. Шмидт была снисходительно-любезна, соседи почтительны.
Старая дева могла сурово отчитать соседских детей, и те покорно переносили взбучку. Правда, она занималась с детьми математикой и разрешала им читать книги из своей библиотеки. Хозяек она поучала, как правильно варить бульоны и записывать расходы. Широко известен был факт, когда Елизавета Ксаверьевна усмирила пьяного отца семейства. Этот огромный молотобоец с Путиловского завода буянил в кухне, все его домочадцы попрятались, а старая дева взяла его за ухо и вывела на лестницу с напутствием: «Опомнитесь – вернетесь!»
После этого молотобоец от ужаса бросил пить и, встречая в коридоре Елизавету Ксаверьевну, пытался слиться со стеной.
– Как это у вас получается? – спросила Элеонора в один из их уютных вечеров. – Они относятся к вам, как к госпоже, и, кажется, совершенно искренне вас любят. А я словно изгой…
– Все очень просто! – Елизавета Ксаверьева вздернула подбородок. – Во-первых, не должно быть страха. Ну, его у вас и нет, моя дорогая, я знаю, вы ничего не боитесь. А во-вторых, и это самое главное, вам абсолютно, космически должно быть наплевать, что о вас думают. Важно только то, что вы сами думаете о себе. Тут у вас пока не слишком получается. Вы презираете своих сослуживиц, но в то же время хотите, чтобы они восхищались вами. А мне все равно! Поэтому и презирать особо ни к чему.
Лишь много позже Элеонора узнала, что дело было не только в мировоззрении. Елизавета Ксаверьевна много помогала соседям в тяжелые времена.
Уроки машинописи неожиданно увлекли Элеонору. Она с удовольствием выполняла монотонные упражнения, необходимые для того, чтобы освоить слепой метод.
Одних только классных занятий было недостаточно, и после недолгих колебаний она приобрела на толкучке древний «Ундервуд» с почти стершимися буквами на клавишах. Но для обучения это годилось – слепой метод есть слепой метод. Гораздо хуже было то, что древний аппарат адски громыхал, приходилось заниматься только днем, чтобы не мешать соседям.
Она быстро делала успехи, и задания получались так хорошо, что Елизавета Ксаверьевна немного ревновала. Сама она к этому времени завоевала репутацию лучшей машинистки издательства, а благодаря своей безупречной грамотности делала еще и корректуру. Вот Шмидт и крутила маститыми академиками, как хотела, называя их «милейший» и «голубчик мой».
