В Калифорнии морозов не бывает - Волчок Ирина (серии книг читать бесплатно .txt) 📗
Потом Георгий взял гитару, стал играть и петь что-то из тех времён, я эти песни уже совсем не помнил. Потом он запел ту песню, которую пела она тогда, во время ужина-маскарада на моей даче, чтобы показать нелюдимому поэту, что его все знают и любят. Георгий пел ту песню, все молчали, слушали, и я слушал, и у меня болело сердце. Песня кончилась, Марк сказал:
— Так жалко, что она пропала.
Я испугался и спросил:
— Как пропала? Что случилось?
Марк сказал:
— Да нет, насколько я знаю, ничего страшного. Я говорю: жаль, что время такое получилось. Не подходящее для неё. Она и к нам тогда не пошла, и свою газету бросила, и писать больше не захотела. Потом на телевидении работала, потом рекламу делала, потом переводила всякий мусор для новых издательств. Я так думаю, всё это для заработка. А ведь какие возможности у человека. Жаль, что пропали.
Я спросил:
— А где она сейчас?
Марк сказал:
— Я точно не знаю. Последний год мы и не виделись, и не переписывались. И дозвониться я не мог. Может, телефон у неё поменялся. Да, и у меня ведь тоже домашний поменялся! Ну вот, теперь попробуй, найди кого-нибудь.
Я заметил, что Володя слушает очень внимательно, а смотрит так, будто что-то знает. Марк это тоже заметил, спросил:
— Володя, ты ведь знаешь, где она?
Володя сделал вид, что у него внезапный приступ кашля, откашлялся, потом сказал:
— Точно не знаю. Кажется, должна была ехать во Францию. Там что-то издают… нет, точно я не знаю.
Потом, через несколько лет, я узнал, что Володя соврал. Он точно знал, где она, чем занимается, как живёт. Он всё знал, потому что все эти годы не выпускал её из виду, надеялся, что она пойдёт работать в его журнал. Это он потом так говорил. Ерунда, конечно. Володя надеялся совсем на другое.
Я ушёл от Марка в поганом настроении. На улице было темно, грязно и сыро. Горели редкие рекламы кока-колы, а фонари горели один из четырёх. Шёл мелкий нудный дождь, я в своей дублёнке чувствовал себя последним идиотом. Я жалел, что приехал на родину. Родина меня не ждала. И даже мама не очень-то ждала.
На следующий день по телевизору сказали, что во Франции аномальная погода: ударил вдруг мороз, выпал снег, дороги не успевают расчищать, а виноградники вот-вот погибнут. Я сказал маме, что мне срочно нужно во Францию, там у меня дело, застопорились съемки совместного фильма, требуется присутствие сценариста. Мама погоревала, что так редко видимся, но всё же убежала на очередное партсобранье. Я был даже рад этому. Мне бы не хотелось огорчать маму чрезмерно. Но чрезмерно она не огорчалась, и я был этому рад.
Через два дня я был в Париже.
Никакого снега, никакого мороза. Телевизионщики опять соврали. Говорят, пару дней назад было небольшое похолодание, и даже лёгкий снег пошёл, но шёл пару минут и таял, не долетая до земли. До этих виноградников. Мне было совершенно незачем прилетать в сырой и пасмурный Париж.
Из Парижа я позвонил знакомому режиссёру. Просто так, просто потому, что в Париже сотовая связь уже работала, а я за время пребывания в Москве чувствовал себя очень не удобно без постоянной телефонной связи. Барбаре звонить мне не хотелось, вот я и позвонил знакомому режиссёру. Просто так, но оказалось, что очень кстати. Знакомый режиссёр сказал, что искал меня, что есть идея, нужен хороший сценарий, быстро, чем быстрее — тем больше гонорар. Он сказал, что надо встретиться немедленно. Режиссёр был в Чикаго, но готов был лететь ко мне в Калифорнию. Я сказал, что я в Париже, и спросил, какая погода в Чикаго. Режиссёр сказал, что дьявольский холод, никто уже давно не помнил таких морозов. Я сказал, что послезавтра прилечу. Всё время, которое оставалось до самолёта, я потратил на обнюхивание флаконов во всех парфюмерных магазинах Парижа, которые смог найти. Там не было ничего похожего на дивный аромат картофельных цветов и синей куртки на белом меху с отвёрнутыми рукавами — так, что получились белые манжеты.
В самолёте стюардесса разбудила меня и спросила, всё ли в порядке. Я сказал, что будить спящего человека — это грех. Стюардесса сказала, что я плакал во сне, вот она и подумала, что мне плохо, что мне нужна помощь. Я сказал, что мне поможет только холод. Стюардесса принесла мне стакан воды со льдом. Дура. Я её поблагодарил.
В Чикаго не было дьявольского холода. Вообще никакого холода не было. Мне показалось, что в Чикаго было даже теплее, чем в Москве, но так же сыро. Я снял свою дурацкую дублёнку, засунул в чемодан, взял машину напрокат и отправился на встречу с режиссёром. У него было ещё много дел, поэтому о моём деле мы договорились быстро. Время — деньги. Перед отлётом домой я объездил все парфюмерные магазины Чикаго, которые нашёл. Конечно, безрезультатно. Я знал заранее, что так и будет.
В самолёте я старался не уснуть, хотя очень устал. Боялся, что во сне опять буду плакать. То есть не боялся, но не хотелось бы. Здесь на это смотрели с подозрением. Здесь было принято всё время улыбаться. Если человек не улыбается — это значит, что у него проблемы. Кто захочет вести бизнес с человеком, у которого проблемы?
Я приехал домой, и Барбара сказала мне, что она от меня уходит. Она выходит замуж и уезжает в Европу. Я искренне поздравил Барбару и искренне же улыбнулся. Всё хорошо, никаких проблем. Я подарил ей набор матрёшек и две картины маслом, которые купил на Арбате. Она была очень растрогана, даже предложила на прощанье заняться сексом. Мой отказ восприняла как знак великодушного прощения её измены. Я опять улыбнулся. Она сказала, что я совершенно сумасшедший. В её устах это звучало как похвала. Она всегда так говорила, если ей что-то нравилось: сумасшедший коктейль, сумасшедшие туфли, сумасшедшая машина. На самом деле она не подозревала о том, что я действительно был сумасшедшим.
Через неделю после приезда я позвонил Марку. Поговорили минуты две о том — о сём, потом я спросил, какая в Москве погода. Он сказал, что резкое похолоданье, до минус пятнадцати. Я сказал, что, может быть, скоро опять приеду. Я сказал, что сейчас у меня срочная работа, а в январе освобожусь — и приеду.
Но перед самым Новым годом я опять позвонил Марку, он сказал, что наступила оттепель, всё течёт, будто не Новый год, а восьмое марта. И даже солнце светит как весной. Я ему сказал, что не приеду.
Солнца мне и здесь хватало. И летом, и зимой, и весной, и осенью. От этого солнца можно было сойти с ума. Впрочем, я и так был сумасшедшим.
Я тогда подумал: наверное, надо бы жениться. Но я не знал — на ком. Я решил, что будущей зимой полечу в Россию специально, чтобы найти невесту.
После этого решения я успокоился, жил, как всегда, много работал, заводил временных подружек. Никто из них ни разу не сказал, что я плакал во сне. Всё в порядке, никаких проблем. А через год я полечу в Москву, и там будет настоящая зима, мороз и снег. Я отдышусь, остыну и на холодную голову найду подходящую невесту. А может, даже покатаюсь на лыжах.
Мне эти планы очень помогали жить целый год под солнцем и терпеть временных подружек, которые все до одной были загорелые блондинки и снимались в кино, в мелких эпизодах, а если не снимались, то мечтали сниматься. Иногда я думал: вот странно, все они чем-то напоминают Лилию. Но чаще вообще о них не думал. Тогда я думал только о зиме, о морозе, который единственный может мне помочь. Я уже не очень хорошо помнил, в чём мне должен помочь мороз. Но всё равно мечтал о морозе, как о спасении…
Александра вдруг поймала себя на том, что уже давно не читает, валяется, уставившись в потолок, и вспоминает зимы начала девяностых. Сейчас ей казалось, что все те зимы были на редкость холодными. Может быть, холодными были и не все, но вспоминались именно холодные. И вообще от всего того времени осталось ощущение постоянного холода. Она даже ни одного по-настоящему тёплого лета не помнила, даже летом постоянно мёрзла, а уж зимой — вообще невыносимо. На работу часто приходилось ходить пешком. Во-первых, потому, что общественного транспорта не хватало, а тот, который был, работал через пень-колоду. А во-вторых, потому, что ей было просто жалко тратить последние деньги на транспорт. Вот и приходилось топать по морозу. Были тогда морозы, были. И ещё какие! Людмила тогда нанялась продавцом какой-то ерунды на городском рынке, прилавок с этой ерундой стоял прямо под открытым небом, Людмила надевала на себя всё тёплое, что было, и всё равно постоянно простужалась. А одна зима была такая, что банки с помидорами и с огурцами, оставленные на закрытой веранде, которая считалась тёплой, однажды ночью почти насквозь промёрзли. А ещё в те годы одна зима была — почти неделю держалось минус тридцать, хорошо, что заранее услышали прогноз, успели укутать все деревья в саду соломой и обернуть плёнкой. Но всё равно многие подмёрзли, особенно вишня, весной пришлось срезать сухие ветки. А ведь Москва — намного севернее, там обязательно должно быть холоднее. Правда, тогда она была в Москве всего два раза, и не зимой, а осенью, так что судить о тогдашних московских зимах не могла, но если рассуждать логично, то можно всё же сделать вывод, что и в Москве те зимы были не жаркими. Не Калифорния. И Марк Львович в телефонных разговорах часто говорил, что в Москве холодно, как никогда. Так что все эти концептуальные жалобы на невозможность как следует замёрзнуть — не что иное, как литературный приём, причём, на взгляд Александры, не из самых удачных.
