Львиное Око - Вертенбейкер Лейла (книга жизни .txt) 📗

Актеры, с которыми я иногда встречался до войны, спрашивали у меня, где Герши, что с ней, или же сами рассказывали о том, что слышали о ней. Потом кто-то сообщил мне, будто ей предложили на выгодных условиях выступить в Берлине — это случилось в 1913 году. Я обрадовался, что дела у Герши идут на лад, и попытался выкинуть ее из головы.

Начавшаяся война стерла память о ней, как стерла и все остальное. Но в окопах в руках одного «poilu» [87]я увидел газетную вырезку с ее фотографией. Он разглядывал ее, вытаскивая сначала один башмак, потом другой из грязи, в которой увяз. Увидев меня, офицера, он сунул вырезку в карман грязного френча, после чего нехотя откозырял.

В плену я часто вспоминал о ней. Вспоминал об ужинах в ресторане Максима, Хорхера или иных заведениях, где кормили лучше всего. После побега из плена я получил трехнедельный отпуск, а затем, прежде чем вернуться на фронт, отправился поправлять здоровье в Виттель. В Париже меня отыскал низенький упрямый человечек. Это был месье Ляду, сотрудник Deuxieme Bureau [88]. Он поинтересовался, что известно капитану Лябогу, герою Франции, о женщине по имени Мата Хари.

XIX

ФРАНЦ. 1912–1913 годы

Я убил Мата Хари в целях самозащиты, из мести, от пресыщения. И еще оттого, что она избегала меня.

Точно большая ручная кошка она подходила ко мне, увертывалась от моей плетки, царапала меня, не выпуская когтей, заставляя меня забыть о своем желании мучить ее. Пружинистой походкой как ни в чем не бывало она разгуливала по клетке, которую я для нее приготовил, превращая мои пороки в насущные потребности. И все же она избегала меня.

Нам не следовало встречаться. Если бы мы не познакомились, то, возможно, оба остались бы живы. Как часто приходит мне в голову эта мысль! Пусть философы рассуждают о неотвратимости того, что предрешено судьбой.

Как бы то ни было, когда из Парижа пришло письмо от герра Хоффера, я вернулся в Берлин и явился в кабинет Гельмута Краузе на Вильгельмштрассе.

Письмо было простым, не шифрованным и не написанным симпатическими чернилами. Были только подчеркнуты некоторые слова. Двойная черта означала, что слово имеет противоположный смысл, одной линией подчеркивались ключевые слова.

— Прочтите, ван Веель, — произнес мой шеф. — Это донесение от почтового ящика Париж 18. Подумайте, как это можно использовать.

— Париж 18? Это Хоффер?

— А откуда вам это известно? — резким голосом спросил Адам фон Рихтер, новый молодой помощник Краузе.

— Когда ван Веель находился в Вене, пришла информация от Хоффера, которую я передал ему. Любопытное совпадение. Вы ничего не забываете, — одобрительно произнес Краузе, обращаясь ко мне. Он и сам ничего не забывал.

Письмо было датировано Днем всех святых 1912 года.

«Дорогой дядя Гельмут,— читал я письмо, написанное размашистым почерком Хоффера. — Вы будете бранить меня за то, что я увлекся такой светской женщиной, как Мата Хари. Я знаю, не такую партию вы желали бы для своего племянника, но как счастлив будет тот мужчина, которого она изберет. Съездите в Берлин — и вы сами в этом убедитесь. В феврале следующего года она будет выступать в театре „Винтергартен“. Она БОГАТА, очаровательна, и, как я надеюсь, со временем ее можно будет убедить вернуться в Париж. На ее приемы ходят все. Бедная дама потеряла близкого РОДСТВЕННИКА и она БЕЗУТЕШНА».

— Пишет какую-то чушь этот Хоффер, — проговорил Адам.

— Ничего подобного, — возразил Гельмут Краузе, пощелкивая по желтым зубам ногтями в пятнах никотина. — Он служил «почтовым ящиком» еще во времена Штибера, это чрезвычайно надежный агент. Он предупредил, что план организовать забастовки на железных дорогах во Франции обречен на провал, в то время как все были уверены, что операция пройдет успешно. А ведь наши наблюдатели были на каждом полустанке. Так что прислушивайтесь к его словам.

— Ну что ж, — произнес я. — Дама на мели, не имеет любовника и может оказаться полезной в Париже, попав в руки нужного человека, в случае войны…

— С началомвойны, — поправил меня Адам назидательным тоном, который свойствен лишь прусским юнкерам.

— Она по-прежнему находится в центре внимания и очаровывает всех, — продолжал я, не слушая фон Рихтера. — Кто же этот «близкий родственник» — ее импресарио Лябог или же очередной любовник? — Ленивой походкой я подошел к единственному окну. Кабинет Краузе был тесным и непритязательным, а обстановка — всего два письменных стола, за которыми сидели шеф и его помощник, на первый взгляд занятые изучением нидерландских паспортов. Это было отличным прикрытием для штаб-квартиры разведывательной сети, действовавшей в Голландии.

Краузе улыбнулся, вернее, растянул свои тонкие губы, обнажив редко расставленные резцы, из-за чего он немного пришепетывал.

— Вам и карты в руки, ван Веель.

— Не хотелось бы, сударь. — Мне действительно не хотелось портить сладостное воспоминание. Ведь насилие — это разовое удовольствие. Мне не хотелось дважды получать деньги за любовные объятия с одной и той же женщиной. Хотя деньги Карла, полученные за прядь волос Мата Хари, я давно истратил.

— Доротеенштрассе? — словно раздумывая вслух, проговорил мой шеф, который никогда не придавал значения мнению своих платных агентов.

Я прикинул, стоит ли использовать Мата Хари в публичном доме на Доротеенштрассе, где наши самые хорошенькие проститутки соблазняли мелкую сошку. Например, русских. Нет, в каких бы стесненных обстоятельствах ни находилась Мата Хари, в такое заведение она ни за что не пойдет. Кроме того, она была слишком приметной.

— Нет, сударь, думаю, это не для нее, — осторожно ответил я. Все мы привыкли прислушиваться к словам этого толстенького, со свиными глазками человечка. Он обладал тонкой интуицией и проницательным умом.

— Хорошо. Устроим вам встречу с ней в феврале. Тогда и решите, как использовать ее наилучшим образом. — Он повернулся ко мне спиной, и я увидел три похожие на сосиски складки сала на загривке и покрытые перхотью плечи. — Захватите ван Вееля на выходные дни, фон Рихтер. Я хочу, чтобы вы стали близкими друзьями.

В этих словах приказа, отданного своим аристократическим помощникам, не было иронии. Краузе было совершенно наплевать на то, нравимся мы друг другу или нет. Как истый пруссак, высокомерный фон Рихтер презирал всякого, кто предавал свою родину. В его глазах я был предателем своего отца, голландца. Что касается меня, то я не жаловал хромых, хворых и кривых, а Адам был хилым, страдал язвой желудка и был слеп на один глаз. Непригодный к военной службе, он выполнял иные обязанности. Ему надлежало изобразить из себя моего друга, и он выполнял это распоряжение.

Уж не был ли я томим тоской по родине моей матери? У ее родителей было такое же поместье, как и у фон Рихтеров. Огромный, безобразный, квадратный дом, возможно, был тем самым, что изображен на фотографиях, которые показывала мне родительница. Вестибюль баронского гнезда украшали такие же оленьи рога, кабаньи клыки и головы. В лесах моей матери росли такие же высокие деревья, и они были такими же ухоженными. Такие же исполненные достоинства крестьяне такими же заученными движениями поправляли волосы и так же называли отпрысков помещиков хозяевами.

Граф фон Рихтер, отчим и дядя Адама, говорил лишь об урожае и дренаже. Мать Адама, вышедшая за графа после смерти мужа, казалась печальной и поглощенной собственными мыслями. Хотя из-за болезни она облысела и носила вечно сбитый на бок парик, она мне понравилась. У графа и графини был и общий ребенок, девочка. Но сводную сестру Адама я увидел лишь во время обеда. Когда Эльза вошла в столовую, бесхитростная, худенькая и идеальная, я тотчас подумал о женитьбе на ней.

Она больше походила на юношу, чем на девушку, — стройная, как тростинка, строгая, с узкими бедрами. Такой посадки, как у нее, я не видел больше ни у кого. Она была чиста, как долина, овеваемая от реки до моря постоянными ветрами, как горные реки, где из воды выпрыгивает форель, на лету хватая мух, и где чувствуется близость неба. Всю свою нежность она отдавала своим собакам, скакунам и огромному дымчатому коту по имени Грималькин, а преданность — родителям.