Князь. Записки стукача - Радзинский Эдвард Станиславович (читать полностью книгу без регистрации txt) 📗
Я вспомнил наш дом с колоннами. Три знаменитых старика тополя…
Вспомнил маленькое тело Сони на жарком сене.
Я никогда не забывал ее… И сейчас, оглядываясь на всю длинную свою жизнь, понимаю: наверное, только ее я любил…
И я решился.
В Россию я вернулся по новому паспорту Федора Федоровича Апраксина, дворянина, изучавшего право в Сорбонне. Я отрастил усы, эспаньолку и длинные волосы, совершенно изменившие мой облик. И тем не менее волновался.
Забытый мною за эти полтора года порядок – жандарм, долго изучавший паспорт, бросая исподлобья пронзительные взгляды… И нищие грязные деревни за окном поезда…
В Петербурге поселился в гостинице «Европа». На следующий же день отправился в тот самый дом, где встретил когда-то Соню.
На окне четвертого этажа был выставлен цветок в горшке. Старый пароль, означавший, что конспиративная квартира чистая… Великие конспираторы так и не переменили его!
Я позвонил. Удача! Открыл мой парижский знакомый – Баранников! Мрачно спросил:
– Вам кого?
– Да что вы, право! Неужто не узнаете? Ну что за народ!
– Я узнал, – сказал он бесстрастно. – Но вы к кому и зачем?
И это после всего, что я для них сделал!
Я сдержался и сообщил, что приехал из-за границы и нахожусь на нелегальном положении. Приехал, чтобы идти с ними в народ…
Он промолчал. Тогда я спросил, где можно найти Соню.
Все так же бесстрастно и мрачно (от его тона становилось не по себе, но тон этот, как я понял потом, не означал недоброжелательства, это была его обычная манера) он ответил: где Соня, он не знает, но знает об этом студент, с которым сегодня они будут «учиться в харчевне». Он с ним должен вскорости встретиться.
Я осведомился, что это за учение?
Все так же неприязненно он пояснил, что учение заключается в ежедневном приобретении навыков народной жизни – для будущего хождения в народ. Сегодня они будут привыкать к народной еде, для чего встретятся в дешевой харчевне.
Естественно, я напросился идти с ним.
Помню, как Баранников переоделся и меня заставил переодеться в вонючую «народную одежду», купленную у какого-то старьевщика. Я оказался слишком высок для нее. С трудом натянул потертый пиджак, вылинявшую косоворотку, но брюки были решительно малы. Пришлось оставить свои парижские…
Добирались в народную харчевню на извозчике. Тот, оглядев подозрительных босяков, нанимающих коляску, попросил заплатить вперед.
В харчевне сидели в основном извозчики в аккуратных армяках, и мы в нашей грязной одежде выглядели довольно странно…
Увидев нас, хозяйка властным тоном объявила знакомое:
– Деньги вперед!
Помню, заплатив четыре копейки, я принялся за отвратительный «суп из щековины»…
В это время мой спутник все так же мрачно затеял разговор с извозчиками. Но его попытка сближения с народом явно не удалась. Извозчики торопились окончить обед, чтоб побыстрее продолжить работу. Отвечали отрывистыми, односложными фразами.
Наконец в харчевню вошел еще один «учащийся» – розовощекий юнец в столь же странной одежде…
Ели мы быстро. По окончании «народного обеда», чтобы поскорее избавиться от жуткого вкуса щековины, отправились заесть его в приличный трактир.
Для этого пришлось снова переодеться…
В трактире заказали вина. Языки развязались, начался привычный русский юношеский галдеж, напомнивший мне прошлое. Но Баранников по-прежнему мрачно молчал – трещал без умолку юнец, оказавшийся студентом, исключенным из Технологического института.
Он рассказал мне о Соне. Соня, как всегда, была в первых рядах. Среди первых поехала будить народ – работала учительницей, и ее одну из первых арестовали. Отсидела в Петропавловской крепости, вызволил ее оттуда отец. Сейчас она в Петербурге, но скоро уезжает (точнее, родители отсылают) в Крым. И завтра вечером должна в последний раз участвовать в «учениях».
Вот так мне повезло!
– И что за учение завтра?
Юнец изумленно посмотрел на меня, потом перевел вопросительный взгляд на Баранникова.
– Он не в курсе. Он только что из Парижа, – мрачно пояснил тот.
– Мы обязаны освоить хоть какую-то профессию, нужную в деревне. Например, шить сапоги. Хорошо шить мы, конечно, не научимся. Но хорошо и не надо. Крестьянин не покупает хороших дорогих сапог…
Сейчас все это кажется смешным. Но как горели тогда глаза, как благородны были речи! Кто бы мог подумать, что всего через несколько лет все эти критически мыслящие личности, чистейшие сердцем, будут убивать! И квартира, где завтра состоятся портновские занятия, останется навсегда в истории России…
Но уже тогда от розовощекого юнца я услышал:
– Наш народ бунтовал всегда. Бунтовал врозь, бесплодно. Надо научить его бунтовать так, чтобы бунт удался. Надо внести в беспорядочное бунтарство план, систему и главное – организацию – партию.
«Занятия» должны были быть на следующий день – в той же нелегальной квартире. Проводил их некий финн-сапожник, мечтавший о независимости Финляндии, которую ей даст будущая русская Революция. Финна ждали в три часа. Я решил приехать в полдень.
Сколько я представлял нашу встречу! И первой, кого я увидел, войдя во двор, была Соня!
В шубке, наброшенной на темно-коричневое платье, с единственным украшением тогдашних революционерок – девственно-белым воротничком…
Она стояла во дворе с тремя огромными ведрами. Как часто бывает в Петербурге в дешевых домах – прорвалась труба. Колонка с водой была во дворе, и воду нужно было теперь таскать на четвертый этаж. Нежная маленькая Соня, дочь губернатора, правнучка фельдмаршала, родственница министров, с энтузиазмом исполняла роль прислуги. Особенно было забавно видеть, как она колола дрова, отскакивая вбок после каждого удара…
Она посмотрела на меня – безо всякого удивления, будто расстались вчера.
Я продолжил её суровую игру, молча взял у нее топор.
После того как я наколол дрова, она все так же молча по-мужски пожала мне руку. Я понес наверх два ведра, она – третье…
Мы поднялись в ее комнату. Над кроватью висела полицейская выписка: «Особые приметы: рост малый, лицо круглое, лоб высокий, крутой, глаза голубые, волосы светло-русые, редкие. Дворянка, графиня…»
– Это из моего следственного дела. Как тебе уже рассказали, угодила в Петропавловку. Но жалко стало мать – приходила, плакала, и я согласилась, чтобы отец похлопотал. Пришлось пообещать, коли выпустят, что уеду в Крым. Завтра еду. Там имение дяди (Таврического губернатора). Сейчас кляну себя… Ничего им обещать не надо было. Они враги. Так что побуду немного в Крыму и убегу… Ну а ты?
– А я приехал… к тебе. Я не могу и не хочу забыть…
– Не надо. Так не должен говорить критически мыслящий человек в наши дни, когда тысячи идут в неизвестность. Ты помнишь Нечаева? Он много чепухи говорил, я теперь понимаю. Но в одном прав: обычная любовь, обычная жизнь – не про нас. У нас одна любовь – Революция. Мы люди обреченные. Какая любовь, если завтра, может быть, арест, а в будущем, может быть, плаха…
Через день мне передали её прощальную записку:
«Ты сделал меня женщиной, и за это я тебе благодарна. Но на этом – все.
Как, впрочем, я тебе говорила и раньше… Я не хочу, чтоб ты обманывался и думал, что между нами было нечто серьёзное. Да, иногда меня охватывает желание. Но это всего лишь физиологическая потребность, и помочь удовлетворить ее может любой товарищ. Моя жизнь принадлежит делу освобождения народа. Прочь все, что отвлекает от цели! Очень надеюсь, что ты думаешь так же.
Я уезжаю сегодня. Можешь пожить в моей комнате».
От того же юнца я вскоре узнал, что на самом деле моя твердокаменная революционерка безумно влюбилась. И об этом знали все. Потомица казачьих графов влюбилась в потомка крепостных крестьян. Мне его потом показали. С меня ростом, с огромными ручищами, заросший крестьянской бородой… Его звали Андрей Желябов.
