Уиллоу - Хобан Джулия (читать книги полностью без сокращений бесплатно txt) 📗
— Ты нервничаешь? — Спрашивает он, найдя штаны и доставая из кармана бумажник.
— Ага. — Она кивает. — А ты?
— Очень.
— Ох. Ну, не нервничай, потому что я нервничаю за нас обоих. — Уиллоу размышляет о том, будет ли больно, и находит ироничным, что из всех людей ее это должно беспокоить.
Это болезненно, она невольно вздрагивает, но именно Гай вскрикивает.
— Прости! Я сделал тебе больно? Я не хотел, но…
Уиллоу накрывает его рот своей ладонью.
— Только на секунду, — уверяет она его. — Только на секунду. — И она понимает, что это правда. Боль каким-то образом превратилась в удовольствие, и это удовольствие лучше любой боли, которая только может быть.
Глава 15
Персефона обитает среди теней Аида, хотя и среди них, но она не одна из них…
Можно рассказать о том, что ее мать, как богиня урожая, символизирует плодородие, и когда она (Персефона) ест гранат, то это своего рода акт солидарности, ведь гранат — символ плодородия, хотя и означает, что она навсегда останется в подземном мире…
Ох, кого это волнует?
Уиллоу смотрит на записи, которые сделала в библиотеке несколько дней назад, и разочарованно вздыхает. Они абсолютно бесполезны. И все же пытаться разобраться в них лучше, чем пялиться в пустой экран. Она даже не может заставить себя включить компьютер. Но если она в ближайшее время ничего не сделает, у неё будут неприятности. Письменной работой по Булфинчу нужно было заняться с самого утра, но она до сих пор не написала ни одного предложения.
Она и раньше знала, что будет сложно сосредоточиться на этой теме. Но сейчас, когда время два часа ночи самого насыщенного событиями дня, не считая дня аварии, это оказывается абсолютно невозможным.
Уиллоу отодвигает блокнот в сторону и тянется к сумке. Она достает записку, невинный клочок бумаги, которую написала мама домработнице, и кладет его прямо на стол. Она удивлена, что такая незначительная вещь может настолько ее затронуть.
Наверно, все это время она знала, что нечто подобное ожидало ее дома. Что встретиться с этим будет означать выпустить наружу все то, что она подавляла так много месяцев. А может, если бы она даже не нашла записку, то нашлось бы что-нибудь другое, настолько же невинное, что точно так же выбило бы ее из колеи.
Уиллоу вспоминает, как плакала сегодня, вспоминает боль, которую она, наконец, позволила себе почувствовать. Она поражена тем, что смогла испытать такие всепоглощающие эмоции, и не знает, сможет ли ощутить их снова.
Готова ли она расстаться со своим постоянным спутником? Уиллоу открывает ящик стола, вынимает одно из своих лезвий для бритвы и кладет его рядом с запиской матери.
Итак, что же теперь будет?
Она смотрит на тусклое металлическое лезвие, перемещает взгляд на выцветшие слова записки, размышляя, не растрогает ли она ее снова до слез, и если да, то сможет ли она выдержать этот приступ.
О Боже, надеюсь, да!
Но, может, те ее слезы не имели никакого значения, кроме самого моментального и очевидного. Она была тронута запиской матери, этим маленьким напоминанием о том, что когда-то ее благополучие было очень важно для жизни другого человека. Поэтому она смогла разбудить то чувство, не прибегая к алхимии порезов.
Или, может, причина все-таки очевидна. Возможно, позволив себе заботиться о ком-то, любить кого-то, она сама запустила эту цепь, и, возможно, именно его любовь дала ей силы выдержать вырвавшееся горе.
Уиллоу отталкивается от стола, бредет к комоду, а потом смотрится в висящее над ним зеркало.
Она решает, что ничуть не изменилась. Разве не следовало бы чему-то столь важному, столь изменяющему жизнь оставить на ней видимый след, такой же явный, как от бритвы?
Уиллоу поднимает рубашку и рассматривает шрамы на животе. Они постепенно заживают, и в тусклом свете настольной лампы их затененные контуры менее ярки, чем воспоминания о том, как он их целовал.
Только посмотрите на это. Похоже, когда я краснею, то краснею дальше ключиц.
Она опускает рубашку и снова смотрит на свое лицо. Ее волосы все еще распущены, она не стала заплетать их. Неужели она действительно носила их в косе все эти месяцы, потому что это было удобно? Возможно, это была просто бессознательная попытка вернуться к прежним временам. Она отбрасывает эти мысли и сосредотачивается на глазах. Может, изменения и есть, хотя и невидимые ей. Может, есть что-то, что будет сразу очевидно для кого-то ещё.
Заметила бы Марки? Если они встретятся завтра, заметит ли она изменения? Заметит ли Лори?
Уиллоу спрашивает себя: заметила бы мама? Более того, если бы мама не заметила, сказала бы она ей сама?
У Уиллоу нет ответов на эти вопросы, но она знает: вся ее оставшаяся жизнь будет заполнена такими моментами, в которые она больше всего на свете будет хотеть рассказать что-нибудь маме, задать вопрос папе, но никогда не сможет этого сделать. Все слезы, что она прольет, никогда не изменят этого. Как ничего не изменит и лезвие.
Она идет обратно к столу. Ей нужно поработать над этой несчастной письменной работой, но, только сев, она слышит слабый ясный звук, и на этот раз мгновенно понимает, что это.
К этому времени ей следовало бы привыкнуть к звуку плача брата, но слушать его еще больнее, чем плакать самой.
Уиллоу надевает халат, идет к двери и выходит на площадку. Она хватается за перила, встает на колени и смотрит сквозь рейки. Наклонив голову, она видит его сидящим за кухонным столом.
На это невыносимо смотреть.
Она ощущает внезапный порыв, не такой, как раньше, подойти к нему, посмотреть на него, утешить, если это возможно. Теперь, когда она знает, как это больно — вот так плакать, то не может вынести мысли, что он там один. Но как она может утешить его, если знает, что причина его слез — она сама?
Недолго думая, Уиллоу лезет в карман за бритвой. Она крепко сжимает ее, но не режет. Она может смотреть на него без порезов. Она доказала это себе, но смотреть на него уже не так хорошо. Может ли она подойти к нему, может ли встретиться с его болью, достаточно ли она сильна для этого?
Она делает неуверенный шаг вниз по лестнице, но на этот раз не прячется в тени. Если бы Дэвид посмотрел наверх, то обязательно ее заметил.
Уиллоу достигает подножия лестницы. Она не сводит с Дэвида взгляда и крепче сжимает бритву. Безо всякого желания с ее стороны лезвие врезается в кожу.
Она этого хочет? Продолжить быть такой, какой была? И является ли это ответом на вопрос, который она задавала себе раньше?
Она опускается на ступеньки, не в состоянии подойти к нему и не в состоянии отвести взгляда. Она чувствует, как по руке начинает струиться кровь. Уиллоу знает, что должна убрать бритву. Она должна встать и пройти оставшиеся несколько футов, которые разделяют их. Но она не может.
И так Уиллоу сидит там, просто сидит, ожидая, когда Дэвид заметит её. Поднимет ли он взгляд? Пустит ли он ее в мир своей боли, даже лишь для того, чтобы эта боль разрывала и ее? И тут Дэвид поднимает глаза. И он видит ее.
Уиллоу засовывает бритву в карман и медленно идет к нему. Сегодня был день начинаний, и она отчаянно хочет найти некую связь со своим братом. Она должна дать ему понять, что все ещё любит его, даже если и лишилась его любви, что его страдания делают её несчастной.
Она следит за его лицом, когда он смотрит на неё. Она не избегает его слез. Она не отворачивается от его боли.
Она стоит лицом к брату. Она видит, как его рот открывается, едва слышит, как он шепчет её имя.
Она наклоняется ближе так, чтобы можно было услышать, что он хочет ей сказать. Внезапно он с удивительной силой хватает её за руку, сжимает её так крепко, что она едва может двинуться.
— О, Уиллоу, — говорит он. — О, Уиллоу, что, если бы в ту ночь ты тоже умерла?
