Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн (бесплатные полные книги txt, fb2) 📗
Перелет в Соединенные штаты Америки, потом поездка на арендованной машине (когда я уезжал, был слишком юн, чтобы арендовать машину) до Бересфорда, штат Нью-Гэмпшир, занимает целые сутки. Думаете, мне хотелось спать? Ошибаетесь – слишком на взводе я был. Во-первых, я уже шесть лет не сидел за рулем, поэтому мне надо быть очень сосредоточенным. Во-вторых, я перевариваю то, что сказал матери нейрохирург, который оперировал моего отца.
Его грузовик влетел в дерево.
Отца с Карой обнаружили рядом с машиной.
У Кары сломано плечо.
Отец ни на что не реагирует, правый зрачок расширен. Он не может самостоятельно дышать. Врачи скорой помощи назвали это обширной черепно-мозговой травмой.
Мама позвонила, как только я приземлился в аэропорту. Каре сделали операцию, сейчас ее накололи болеутоляющими и она спит. С Карой приезжала побеседовать полиция, но мама запретила. Всю ночь она провела в больнице. Голос ее звучал, как струна, которая вот-вот порвется.
Не стану обманывать, я часто представлял свое возвращение домой. Рисовал в воображении праздник, который устроят в нашем доме: мама испечет мой любимый пирог (морковно-имбирный), и Кара выложит из палочек от эскимо на автомобильной покрышке: «Брат № 1». Конечно, мама там больше не живет, а Кара уже выросла для подобного рукоделия из палочек от эскимо.
Вероятно, вы заметили, что в моем воображаемом триумфальном возвращении для отца места не нашлось.
После стольких лет, проведенных в большом городе, Бересфорд кажется городком-призраком. Конечно, вокруг есть люди, но от того, что вокруг столько необитаемых мест, у меня кругом идет голова. Самое высокое здание – трехэтажное. Куда ни повернись – отовсюду видны горы.
Я паркую машину рядом с больницей и бросаюсь внутрь. На мне джинсы и хлопчатобумажная рубашка – не очень-то подходящий наряд для зимы в Новой Англии, но у меня даже нет теплой одежды.
Волонтер, сидящий за первым столом, напоминает жевательный зефир – пухлый, мягкий, припудренный. Я спрашиваю, в какой палате лежит Кара Уоррен, по двум причинам. Во-первых, там должна находиться моя мать. А во-вторых, мне необходимо время, чтобы собраться перед встречей с отцом.
Кара лежит на четвертом этаже в палате № 430. Я жду, когда закроется дверь лифта, – опять-таки, когда я последний раз ехал в лифте один? – и делаю глубокий вдох. Втянув голову в плечи, я миную медсестер в коридоре и открываю дверь палаты, на которой значится имя Кары.
На больничной койке лежит девушка.
У нее длинные темные волосы и синяк на виске, залепленный пластырем. Рука в гипсе прижата к телу. Из-под одеяла выглядывает нога, на ногтях фиолетовый маникюр.
Это больше не моя маленькая сестренка. Она уже больше не маленькая. Точка.
Я настолько поглощен разглядыванием сестры, что не сразу замечаю сидящую в углу маму. Она встает, прикрывает рот рукой и шепчет:
– Эдвард…
Я, когда уезжал, уже был выше мамы. А сейчас я возмужал. Я стал больше, сильнее. Таким, как он.
Она заключает меня в объятия. Оригами «сердечко». Так она называла эти объятия, когда мы были маленькими: она простирала руки и ждала, когда же мы бросимся к ней. Эти слова занозой застряли у меня в памяти, и я чувствую, как они мысленно уводят в другую сторону, несмотря на то, что я поступаю так, как ожидает мама, – обнимаю ее в ответ. Смешно: неважно, насколько я стал больше, – все равно она, а не я, продолжает сжимать меня в объятиях.
Чувствую себя Гулливером в стране лилипутов – слишком большим для собственных воспоминаний. Мама вытирает глаза.
– Поверить не могу, что ты на самом деле приехал.
Сейчас неподходящий момент напоминать о том, что меня бы здесь никогда не было, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.
– Как она? – спрашиваю я, кивая на Кару.
– Накололи окситоцином, – отвечает мама. – После операции у нее все еще болит.
– Она… совсем другая.
– Как и ты.
По мне, так мы все изменились. На мамином лице появились морщинки, которых я раньше не замечал, а может быть, их раньше и не было. Что касается моего отца… Что ж, мне трудно представить, что он вообще может измениться.
– Думаю, мне нужно сходить к отцу, – говорю я.
Мама берет свою сумочку – большую сумку с изображением двух деток-метисов. «Близнецы», – догадываюсь я. Странно знать, что у тебя есть брат и сестра, которых ты никогда не видел.
– Идем, – говорит она.
Именно сейчас мне меньше всего хочется оставаться одному. Быть взрослым. Но что-то заставляет меня положить руку маме на плечо, останавливая ее.
– Ты не обязана идти со мной туда, – говорю я. – Я уже не ребенок.
– Вижу, – отвечает она, не сводя с меня глаз. Ее голос звучит мягко, словно обернутый фланелью.
Понимаю, о чем она думает: как много она пропустила. Не возила меня в колледж. Не была на моем выпускном. Не слушала рассказов о моей первой работе, о моей первой любви. Не помогала обустроить мою первую квартиру.
– Кара может проснуться, ей понадобится твоя помощь, – говорю я, чтобы смягчить удар.
Мама замирает в нерешительности, но только на мгновение.
– Ты вернешься? – спрашивает она.
Я киваю. Хотя именно этого я поклялся никогда не делать.
На каком-то этапе своей жизни я подумывал стать врачом. Мне нравилась стерильность, присущая этой профессии, порядок. Нравилось думать, что если ты сможешь верно истолковать симптомы, то сумеешь найти проблему и устранить ее.
К сожалению, чтобы стать врачом, необходимо еще учить биологию, а когда я первый раз поднес скальпель к эмбриону свиньи, то лишился чувств.
Откровенно говоря, меня не очень-то прельщали естественные науки. В старших классах я зарылся в книги – и это мне пригодилось, когда я продолжил обучение после того, как сбежал из дома. Держу пари, что я прочел классики больше, чем любой выпускник колледжа. Но еще я узнал то, чему никогда не научат на лекциях: например, что не стоит ходить в бары на верхних этажах на Патпонг-роуд, потому что там правят бал всякие головорезы; не стоит посещать массажный салон со стеклянной входной дверью, потому что там вас может ожидать «счастливый конец», на который вы вовсе не рассчитывали. Может быть, у меня и нет диплома, но я уж точно образованный человек.
Тем не менее в приемной доктора Сент-Клера я чувствую себя глупо. Не в своей тарелке. Как будто не могу собрать воедино всю информацию, которую он мне сообщает.
– У вашего отца обширная черепно-мозговая травма, – говорит он. – Когда его доставили на скорой помощи, его правый зрачок был расширен и он никак не реагировал на внешние раздражители. Лоб был рассечен, и вся левая сторона обездвижена. Дыхание было затруднено, поэтому его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Когда я пришел его осмотреть, то увидел двусторонний периорбитальный отек…
– Перио… что?
– Опухоль, – поясняет хирург. – Вокруг глаз. Мы повторно провели тесты по шкале комы Глазго, которые уже проводились врачами скорой помощи на месте аварии. Он набрал пять баллов [6]. Мы немедленно провели срез КТ и обнаружили гематому в височной доле, субарахноидальное кровотечение, межжелудочковое кровотечение. – Он смотрит мне в лицо. – Другими словами, мы увидели кровь. Повсюду вокруг мозга и в желудочках мозга – что указывает на серьезную травму. Мы ввели маннитол, чтобы снизить внутричерепное давление, и безотлагательно повезли его в операционную, чтобы удалить сгусток крови в височной доле и передней височной доле мозга.
У меня даже рот приоткрылся.
– Вы удалили часть его мозга?
– Мы снизили давление на мозг, в противном случае он бы погиб, – уточняет врач. – Удаление височной доли повлияет на его память, но не всю. Лобэктомия не влияет на разговорную и двигательную функции, не меняет индивидуальность.
Они забрали часть отцовских воспоминаний. О его обожаемых волках? О нас? Каких воспоминаний ему будет не хватать?
