Не бойся завтра - Веллер Михаил (книги онлайн без регистрации полностью TXT) 📗
И когда он крестьянин – он осуждает некомпетентного и черствого функционера-начальника, не вникающего в труд и нужды крестьян. Но когда он сам функционер – он абсолютно чужд смыслу и заботам реальной (его же собственной!!!) крестьянской жизни.
Из этого можно сделать вывод. Важнейший вывод! – и очень просто выглядящий:
Человек одновременно может придерживаться только одной системы взглядов, каковая система взглядов присуща его социальной роли на этот момент.
И интереснейшее следствие из этого вывода:
Человек способен абсолютно искренне менять свои взгляды в зависимости от смены своей социальной роли.
И тут вдруг у меня из-за плеча высовывается коллега – филолог-русист-фольклорист и кричит, тыча обличительным перстом:
– Сытый голодного не разумеет!
И мы должны с ним согласиться: да, народ это всегда знал, не углубляясь в теорию социальной психологии. На своей шкуре веками испытывает.
Вообще русский человек постоянно страдает от произвола чиновников. Об этом много писали, и Пушкин еще писал, а уж Салтыков-Щедрин как припечатывал. Но горе в другом даже, в другом секрет этого горя вечного! А в том, что как только страдающий русский садится в кресло чиновника – он волшебным образом преображается: жертва дракона превращается в дракона. Вчерашний страдалец начинает тиранить просителей, а они страдают, и ничего в принципе не меняется. И дело здесь не в короткой памяти и не сволочном характере, а в том, что в комедии жизни он сменил амплуа – и характер роли вместе с ним. А комедия в России отличается тем, что на власть управы нет – так чего не куражиться.
Или еще иначе можно сказать:
Бытие определяет сознание.
То есть: кто ты есть – так ты и думаешь. Сменится твое бытие – сменится и сознание, будь спок.
Правда бесправного просителя и правда всесильного чиновника – это две разные правды. И одна правда отторгает другую – мгновенно, в принципе, это как переход в другое измерение, в другую систему понятий и ценностей. Щелк – и переключилось.
Партизаны и женщины
Пардон за обман. Это не те партизаны, которые по лесам железные дороги подрывают и склады жгут. Эти «партизаны» – офицеры запаса, получившие когда-то звание после военной кафедры своего вполне гражданского вуза. Их раз в несколько лет норовили дернуть на двухмесячные офицерские сборы. Некоторым это нравилось: зарплата сохраняется, от семьи отдохнешь, игра в войну не всерьез, чего не развлечься.
Итак. Карелия. Лес, озеро, гарнизон. Небо, солнце: август. Курилка – бочка вкопана меж трех скамеек. Взвод курит: сорок рыл тридцатилетних ленинградцев. Лейтенанты, вашу мать. Только что автобус привез и выгрузил, только что в формягу переодели, х/б летнее офицерское полевое, и вот курим, анекдоты травим и гогочем подчеркнуто тупо. Вживаемся.
Забор, казарма, плац, дорожка – территория.
И – по этой дорожке идет женщина. Появилась из двери штаба, и мы видим ее сбоку и удаляющуюся со спины. Лет тридцати. Приятно полноватая при всех обводах. И на солнце сарафанчик ее слегка просвечивает – в рамках приличий.
И вдруг взвод, не сговариваясь, поворачивает головы и дружно тянет вслед: «У-у-у-у!..» Как голодные петеушники. Как зэки из тайги. Как голодные зимовщики с острова. Такой хамовато-комплиментарный вой, такая смесь глумления с неприличным намеком.
Слушайте! Еще обед не наступил – сегодня утром все встали с постели со своими законными, временными или случайными подругами. Женатые, приличные, трудящиеся, несудимые. Культурные все по самое не могу, инженеры и научные сотрудники. Сугубо штатские. Чего завыли вслед бабе, как придурки?.. Тридцатилетние папаши.
А – переключились. Сменили социальную роль. Вчерашние солдаты и курсанты. Снова в армии. Х/б, курилка, забор со звездами, отдание чести: сплошь мужской коллектив. А что есть главнейшая ценность гарнизонного воина? Баба! Первая строчка приоритетной шкалы. Водка – уже вторая. Так как же не возбудиться, не приветствовать, не позиционировать себя эдаким половым разгильдяем.
И мы чувствовали себя так, что это даже не невинная шалость – а нормальная реакция, естественное приветствие, одобрили женщину, и что.
Мы выходим за забор – через пятьсот метров Выборг. Там на улице нам в голову не приходит улюлюкать вслед девушкам. Не говоря о Ленинграде. Дикари-то мы дикари, но в географии разбираемся.
Ну, смена социальной роли – смена точки зрения, смена поведенческого стереотипа, смена шкалы ценностей – это, в общем, понятно. Мы, взрослые мужчины, могли в столовой устроить бенц повару или дежурному по кухне, если нам недодали грошового черствого печенья, переварили макароны, неровно нарезали масло. Поводы для реакций были неразличимо мелки с точки зрения свободного человека – но солдаты и зэки нас поймут.
Важнее и характернее другое. Эта средней привлекательности женщина возбудила нас. Неожиданная среди военного гарнизона (хотя вольнонаемных везде хватает). По контрасту среди толпы в форме – особенно женщина, женщина в энной степени: особенная, единственная, не такая как все остальные люди здесь. У нее все женское, больше этого ни у кого здесь нет: это сильно выделяется, контрастирует, подчеркивается – возбуждает.
А вот идет она в Выборге по тротуару – не выделяется и не возбуждает; ну, не больше обычного.
…То есть. Не только мировоззрение. Не только правда как картина жизни и действий в этой жизни. Может меняться в зависимости от обстоятельств субъекта. Но. На биологическом уровне, инстинктивном, на уровне базового из инстинктов – полового – оценка объекта и отношение к объекту может меняться. И здесь не та смена условий, что ты месяц не ел и импотентен, или приговорен к смерти и не до баб. Нет, все куда мягче и проще. Зрение воспринимает эту женщину как единственный возможный объект сексуального влечения в радиусе видимости, и что главнее – в радиусе принципиальной социальной досягаемости. И среди множества людей она – единственный представитель этого пола.
Ты видишь ее в Выборге – и ничего особенного. Видишь в гарнизоне – и аж глазки закатываются.
…Можно, конечно, обмануть и половой инстинкт. Но все-таки его уговорить сменить влечение гораздо труднее. А акт размножения – первейший приоритет организма. И если уж здесь смена обстоятельств способна повлиять на «точку зрения организма» и «мировоззрение полового инстинкта» – так что? Так даже наше чувство регулируется различием условий. Ну, в известной степени регулируется.
Бухарские палачи
Советской литературе эпохи Гражданской войны и следующего десятилетия вообще был свойствен экспрессивный реализм, переходящий в жесткий натурализм. Таким образом, повесть основоположника таджикской советской литературы Садриддина Айни «Бухарские палачи» вполне впечатляла деталями. С подробностями книга.
Поздно вечером, после работы, усталые палачи сидят у костерка: пьют чай и отдыхают. Обычные рабочие люди со своими заботами. О делах говорят, случаи разные обсуждают и высказывают мнения. Работы много, она тяжелая и не слишком приятная, а платят ведь мало. Власть сейчас отправляет на казнь людей больше обычного, и нагрузки возросли. А ведь некоторые виды казни хлопотны, требуют больше времени и труда. Да и людей в общем иногда стоит пожалеть, их можно убивать легче, зачем зря столько мучений. И канавка для стока крови мала, и веревки гниловаты, и на арбах для вывоза экономят, мало их, жди пока обернутся – и снова трупы грузи, майся всю ночь.
И здоровье не очень, и не вознаграждают по заслугам, и куда вообще жизнь идет, нелегка наша доля.
Заметьте – это задолго до концлагерей СС, и уж это ни в коем случае не про расстрельные подвалы ЧК, откуда сотрудников нередко отправляли в психушку лечить нервы.
Айни был неплохой писатель. И палачам его вдруг начинаешь сочувствовать – проникаешься. Усталые работяги, по-своему добрые и неглупые.
Человек при деле – превращается в профессионала и отчуждается от сути и смысла своего дела. Это нормальная часть его человеческой жизни. Он видит свою работу изнутри сферы своего существования, где и работа эта расположена. Ему что дрова колоть, что людей рубить.
