Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна (книги онлайн полные TXT) 📗
— Возьми, Чижик, пригодится. А теперь шагайте быстрее, одна нога здесь, другая там. Привет родным.
Мы с Дашей стучали по дороге кирзовыми сапожищами. Бушлаты пришлось скинуть — в них было жарко. Вот и знакомый мост. Тут все — каждое деревце, каждый кустик — напоминает детство. В любом доме знакомые…
На минуту остановились; у меня прервалось дыхание. Даша говорит:
— Ну теперь-то ты не скроешься — узна?ю твое настоящее имя. — И вдруг как заплачет.
Я испугалась:
— Ты чего?
Сколько помню — не видела ее плачущей. Что могло случиться?
— Не обращай внимания, — говорит Даша и сквозь слезы бранится. — Проклятые нервы. Ты сейчас увидишься с родными, а я не знаю, живы ли мои: они на оккупированной территории. Ну да ладно, пошли…
Я умоляю Дашу не проговориться — не назвать меня Женей. Она в ответ:
— Вот дуреха! Ты ведь до сих пор не сказала своего настоящего имени.
Шепчу ей:
— Я Дуся, Дуся, Евдокия. Евдокия Афанасьевна Мельникова. Запоминай. Если ошибешься — повторно произойдет скандал. Мне еще придется изворачиваться. До сих пор не знаю, что стану говорить. Имей в виду — мы с тобой медсестры… Нет, что я, — мы уже фельдшерицы. Я писала, что окончила медицинские курсы.
Подходим к дому. Отец с матерью рано ложатся. Прислушиваемся — за дверями тихо. Принюхиваюсь сквозь щелку двери — съестным не пахнет, кажется, что дом нежилой. Только собралась стучать — в кустах кто-то зашевелился. Я включила фонарик, смотрю — бежит моя младшая сестренка Вера. Тогда я осветила себя, чтобы поняла, кто пришел. Шепчу ей:
— Подожди обниматься… Верочка, Верусенька… Где папа и мама?
— Дома, где же.
Даша стоит в стороне. Я Верку расцеловала и зажала ей рот ладонью:
— Молчок. Слушай меня. Как это получилось, что папка мне написал?.. Он мне написал с обидой, будто я вышла замуж, а ему не сообщила…
— А то нет?
— Вам Мотя написала?
— При чем тут Мотя? Я в городе учусь на курсах кройки и шитья. Иду по набережной — навстречу морячок. Оказывается, Сережка Маргелашвили. Говорит, видел тебя в военной форме и ты ему назвалась Евдокимовой Евгенией Ивановной. Спрашиваю: как так? А он делает таинственное лицо и больше ни гугу. Я рассказала папе с мамой — они решили, что ты замуж вышла.
У меня камень с души. Теперь проще. И я все объяснила Вере.
Мы перешептываемся с сестренкой. Рядом открытое окно. Вижу: белеет фигура.
— Верка, домой!.. Ты с кем? — И вдруг как закричит: — Старуха, просыпайся, зажигай лампу! Дуся, Дусенька приехала!
Чиркнув спичкой, он сам, не дожидаясь матери, зажигает лампу. Я вбегаю в дом и при тусклом свете вижу сидящую на кровати маму. Прижимаюсь к ней и целую, целую дорогое морщинистое лицо. Отец суетится по комнате — босой, в нательном белье. Я вижу его волнение, он что-то ищет, хлопает дверцами шкафчика. Не поцеловал меня, не поздоровался с Дашей. Когда отец волнуется, он быстро-быстро моргает. Вот и сейчас так: моргает и никого не видит. Я догадалась — ему хочется нас накормить, угостить, да нечем. Мы с Дашей развернули чепигинский сверток; в нем было несколько банок консервов, хлеб, сухое молоко, пакет сахара. Отец достал чайник с виноградным вином. У него оно свое, со своего виноградника. Посидели, поговорили. Отец с матерью сильно состарились, а Вера выросла и расцвела. Отец нас поставил спинами друг к другу. Оказалось, что я все-таки выше.
— Смотри-ка, мать, наша Дуся в армии на казенном харче подросла! — Потом подвел меня к дверному косяку, где у него были зарубки, отмерил плотницким метром. — Елки-палки! Это ж надо! Вытянулась на цельных восемь сантиметров. Ну, ты здорова стала, Евдокия! Нет, в Евгении не годишься. Евдоха ты и есть Евдоха.
Я со смехом говорю:
— Папа, это Серго намутил. Верочка мне рассказала. А какой мой рост? Сто пятьдесят семь? Так ведь все равно я у вас останусь самой маленькой. Вера меня обязательно перерастет. Вот посмотри на подругу мою Дашеньку. Сила. Не то что я. В нашем медсестринском деле, когда приходится перетаскивать раненых, переворачивать с боку на бок… Я именно от этих физических упражнений стала чуточку крепче. А так-то меня в госпитале называют Чижик, птичка-невеличка…
Мама смотрит, щурится. Очень она состарилась. Вот сейчас выпила домашнего вина, чуть порозовела, улыбается:
— Дусенька, ты насовсем, что ли, приехала?
— Ишь чего захотела, — говорит отец. — Разве пустят сейчас насовсем, когда конца войны еще не видно. Хорошо, дочка, ты фельдшер, раненых лечишь, солдатские муки облегчаешь.
— Ты прав, отец. Работать нам в госпитале приходится много, но не опасно. На фронт нас не пошлют, едем в Москву, в хорошее, спокойное место.
Мать заулыбалась, вроде поверила. Который раз я говорю своим старикам неправду. Нехорошо на душе, но иначе нельзя.
Далеко за полночь легли спать.
Мы с Дашей крепко заснули, а отец и мать проговорили до самой зари о чем-то своем, тревожном.
Рано утром мы выпили чаю и побежали на вокзал. Отец пошел нас провожать. Мама осталась в слезах. Отец отчитывает ее, сердится:
— Ну, старая, чего заголосила? Нет чтоб дочку проводить подобру-поздорову, а ты своими причитаниями душу ей расстраиваешь. Разве будет она спокойна, когда мы ее так провожаем?
Отец уходит с Дашей вперед, размахивая руками и браня маму.
Прижавшись в последний раз к груди мамы, крепко ее целую и бегу.
Не дойдя до вокзала, я отвела папку в сторону и говорю:
— Дальше вам с Верочкой ходить не надо, будем прощаться. Там стоит военный эшелон, и вас к нему не подпустят.
Папка грустно посмотрел и, обняв меня, так сказал:
— Доченька, милая, прости меня, дурака, что я сгоряча написал глупое письмо. От начальства небось попало?
— За что?
— А за то, что упомянул твое секретное имя. Я к тебе вчера вечером и под утро подходил: не пахнет от тебя госпиталем, а пахнет от тебя порохом. Понимаю отлично, кто ты есть. Понимаю и благословляю.
Вот когда я кинулась на шею своему старичку и целовала его со слезами. А он спросил:
— Кто муж-то твой, а, товарищ Евдокимова? Небось гражданин Автомат?.. Ладно, маме и Верке ничего не скажу. Держись, Женя!
Напоследок и Даша расцеловала моего папку. Одна Вера по своей молодости не догадалась, с чего это мы перемигиваемся, как заговорщики, радостно переглядываемся, на что-то друг другу намекая.
Пора расставаться. Я смотрю на сгорбленную фигуру отца. Он машет мне на прощание фуражкой. Может, вижу его в последний раз. Присев на корточки, плачет, уткнув лицо в колени, Верка. Я тоже не удержала слез, горько заплакала и побежала.
…Поезд, вынырнув из туннеля, катит над берегом моря. Я уныло гляжу в маленькое окошко на келасурский морской пляж и удаляющийся город. Девушки молча сидят.
Первой заговорила Ада Паршина:
— Хватит, Чижик, разводить тоску.
Даша тоже вздыхала — расстроилась вместе со мной.
Поезд наш еле тащился, нас подолгу держали на каждом полустанке. Десять дней мы ехали до Баку. Начался апрель. Ночью дул холодный ветер, и утром не хотелось вылезать из-под теплых бушлатов. Город Баку предстал перед нами закопченный, в маскировочных пятнах. Словно и здесь прокатилась война. Весь он такой был или только возле вокзала, не знаю. Двое суток наш эшелон стоял в этом по-военному суровом Баку. Выкупались в вагоне-бане и поехали мимо гор, по степи-равнине…
…В Москву я попала впервые в жизни. Хоть город и был размалеван маскировочными щитами, я видела и чувствовала его красоту. Хотелось побыть тут как, можно дольше, но разгуливать нам особо не пришлось. На третий день по прибытии определились на курсы, где учеба шла каждый день, включая воскресенья.
Как только мы приехали, выяснилось: Центральный штаб партизанского движения расформирован, а курсы радистов и минеров переданы Украинскому штабу. Нам сразу же сказали, что теперь в Крым не полетим, там, мол, и без нас справятся, а по окончании всех пошлют на оккупированную часть Украины.
