Крест и полумесяц - Валтари Мика Тойми (лучшие книги .TXT, .FB2) 📗
— Ах, Микаэль! — заговорила Джулия. — Надеюсь, ты не сердишься на меня, я ведь не хотела сделать ничего плохого. Как всегда, я имела в виду только твое благо. Именно в этот вечер у тебя был исключительно неважный вид, и я испугалась, что ты заболеешь, если вовремя не примешь лекарства. Потому я втайне подала его тебе. Мне и в голову не пришло, что от этого тебе может стать хуже.
После признания Джулии я больше не сомневался в том, что султанше Хуррем откуда-то стало известно о моем лекарстве, и она попросила Джулию выкрасть для нее немного этого снадобья. Джулия же решила сначала проверить его действие на мне. Разумеется, султанша не посмела по столь деликатному вопросу обратиться к врачу сераля. А вот Джулия, се тайное доверенное лицо, была человеком надежным, и уже на следующий день снадобье попало в руки Хуррем, а вскоре его преподнесли султану в самой красивой и аппетитной груше, которую он и съел за ужином у великого визиря. По давней традиции великий визирь Ибрагим лично выбрал для своего господина лучший фрукт со своего стола — им и была отравленная груша.
Когда правда вдруг открылась мне, мое презрение и досада уже были столь велики, что несмотря на новые доказательства предательства и лживости Джулии, я не испытал ни злорадства, ни гнева — жена стала мне безразлична. Я успокоился и искренне обрадовался, что наконец-то все выяснилось. Потому-то я и сделал вид, что удовлетворился фальшивыми объяснениями Джулии, и, не упрекая и не браня ее, высадил ее и Альберто у мраморного причала сераля, сам же приказал везти себя в конец улочки, прямо к входу в Великую Мечеть.
Соблюдая крайнюю осторожность, все время оглядываясь по сторонам и скрываясь в тени, мы с Антти, который сопровождал меня, незаметно пробрались вдоль высокой стены Райского Сада сераля и вскоре оказались у дворца Ибрагима. Через задний двор и вход для слуг я зашел внутрь здания, приказав Антти сторожить вход снаружи.
Слуги немедленно провели меня в покои великого визиря. Ибрагим в последние дни почти все время проводил в своей библиотеке. Он сидел на простой кожаной подушке со свитком пергамента в руке.
На этот раз великий визирь был одет особенно тщательно и роскошно. Он велел побрить себя, его волосы источали тонкий аромат благовоний, ногти и кончики пальцев на руках были окрашены хной, а губы — красной помадой. В ушах сверкали и переливались в свете ламп алмазные серьги.
Было видно, что великий визирь обрел наконец душевное равновесие и покой.
Я сразу же сообщил ему все, о чем узнал или догадался, объясняя, что груша, которой он угощал султана и в самом деле была отравлена, хотя поначалу я думал было, что у великого визиря разыгралась болезненная подозрительность и все это ему лишь почудилось. Я рассказал ему и о фетве, и о плане Мустафы бен-Накира, а также о братстве дервишей, готовом в любых обстоятельствах поддержать своего главу, то есть его, великого визиря Ибрагима.
— Благородный господин, — все более уверенно твердил я ему, — без твоего участия верные рабы твои почти завершили дело, и тебе предстоит лишь первым нанести удар, чтобы взять бразды правления в свои руки. Ты станешь владыкой всех султанских земель, а в будущем, возможно, и властелином всего мира, если на то будет воля Аллаха.
Он слушал меня спокойно и отрешенно, словно ничего нового я ему не сообщал. Когда же я в великом волнении на мгновение остановился, чтобы перевести дух, Ибрагим ехидно заметил:
— Значит, ты все же предатель, Микаэль эль-Хаким! — Голос великого визиря звучал приглушенно. — Хоть, не скрою, на какое-то время ты сумел заставить меня поверить в твою добропорядочность. И только одного я не понимаю: почему ты до сих пор не отравил меня, имея для этого прекрасные возможности. Но, быть может, этой женщине необходимы дополнительные и более убедительные доказательства заговора против султана, чтобы он наконец поверил дурным слухам обо мне. Нет! Чаша моя переполнилась, и я не доставлю султанше Хуррем этого последнего удовольствия.
Ошеломленный его оскорбительным подозрением, я остолбенело смотрел на Ибрагима, не веря собственным ушам. Он же поднял на меня свои сияющие глаза и вдруг разразился громким хохотом.
— Ах, Микаэль, до чего смешна твоя наивность! — воскликнул великий визирь, снисходительно улыбаясь. — Нет, нет! Ты — не предатель, не пугайся, я вовсе не подозреваю тебя в этом дурном поступке. Ты ведь поборол даже собственную алчность. Я велел пересчитать деньги и драгоценности и убедился, что ты не взял ни одного камня, ни одной золотой монеты из моего сундука. Воистину, велик Аллах, придавая самый неожиданный облик любому ничтожеству. Я никогда не полагался на тебя и не рассчитывал на твою верность. А сейчас начинаю подозревать, что несмотря ни на что, я не разбираюсь в людях. Нет, нет, не плачь, я ни за что не хотел обидеть моего единственного друга.
Он поднял руку, теплой ладонью коснулся моей щеки и, дружелюбно взглянув мне в глаза, велел сесть рядом на кожаной подушке. Ибрагим сам налил мне вина в чашу и, лично выбирая для меня лучшие кусочки еды, стал угощать, как долгожданного уважаемого друга. А когда наконец ему удалось успокоить меня, великий визирь сказал:
— Ты мой друг, Микаэль, но своего друга Ибрагима ты не знаешь. Я давно размышлял и обдумывал то, о чем ты только что поведал мне, считая это великой новостью. Сам по себе этот план — почти безупречен, если не считать одного-единственного изъяна, небольшого изъяна, совсем незначительного, который однако решает исход дела. Этот незначительный изъян — я, Ибрагим, великий визирь державы Османов, и никто, кроме султана Сулеймана, об этом изъяне даже и не подозревает. А вот султан, доверив мне свою личную печать, доказал, что все прекрасно понимает. В глубине души он знает, что узы нашей дружбы связывают меня крепче любых оков. Нет, нет, я не собираюсь убивать его. Он всегда — с юных лет — был человеком угрюмым, необщительным. Когда я уйду из его жизни, единственным его спутником останется одиночество. Он полностью замкнется в себе, улыбка никогда больше не озарит его лица. После того, что случится, он никогда не сможет радоваться жизни, а в сердцах обитателей сераля воцарится страх. И во всем виновата эта русская женщина. Ах, как глубоко я сочувствую ему. Во всей державе Османов не будет человека более одинокого, чем повелитель правоверных.
Он умолк, но спустя мгновение опять заговорил:
— Однажды ты сказал, что надо хранить верность хотя бы одному человеку в этом мире. Если так считаешь ты, почему бы так не считать и мне? Мы оба — всего лишь люди. Однако пора оставить мир фантазии, а вместо этого смело взглянуть правде в глаза и без ложного стыда признать, что наша верность ничего общего не имеет ни с любовью, ни с дружбой. Это — чистейший эгоизм. Итак, ты хранишь верности не мне, а самому себе, ибо только так ты не потеряешь собственного достоинства. И я тоже не храню верности моему другу султану, а несчастному Ибрагиму, который упорно хочет доказать сам себе, что он — настоящий человек. Близится миг расставания, маскарадные цветные костюмы наших фантазий больше нам не понадобятся.
Вот так безрассудно великий визирь отказался от возможности спасения, которую в последний момент предоставила ему судьба.
Еще долго мы сидели молча, пока Ибрагим, устав от моего присутствия, вежливо не сказал:
— Если ты и вправду не намерен бежать, Микаэль эль-Хаким, постарайся прилично и по мусульманскому обычаю похоронить мои бренные останки. Окажи мне эту последнюю услугу, если сможешь!
Я был глубоко убежден в том, что Ибрагим лишь из простой вежливости просил меня об этой последней услуге, так как его самого меньше всего заботили собственные останки. Но я обещал выполнить его желание и на прощание поцеловал ему руку и плечо.
И вот я навсегда расстался с человеком самым странным и самым одаренным из всех, с кем мне пришлось когда-либо встречаться в жизни. Ибо великий визирь Ибрагим во всем превосходил и императора, и великого султана Османов.
