Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям (мир книг .TXT) 📗

Есть немало способов обмануть собственное сердце.

Я дожила до сорока семи лет, познала разочарование и перенесла куда более сокрушительные утраты; я решительно не желала скорбеть о том, что и не могло сбыться. Я тешилась иллюзией, хранила ее в себе, как нечто ценное, но теперь аккуратно собрала ее черепки и выбросила прочь. Постепенно, покуда зима сменялась весной, я свыкалась с тем, что мы с Колиньи более ничего не значим друг для друга, кроме того, что я мать короля, а он королевский советник. Мы каждый день виделись в Совете и за ужином, однако избегали смотреть друг другу в глаза и ограничивали наши разговоры государственными делами. Я знала, что Колиньи часто покидает двор ради поездок в Шатильон к детям. Бираго, не спрашивая меня, подкупил одного из слуг Колиньи, чтобы держать нас в курсе его занятий, и хотя в глубине души я досадовала на убежденность Бираго в том, что за Колиньи нужно следить, мне становилось спокойней оттого, что он остается под нашим присмотром.

Колиньи был не единственным человеком, который сделался для меня лишь частью прошлого. Однажды, июльским днем, когда в окна моих покоев в Фонтенбло веял пахнущий цитрусами ветерок, я получила известие из Салона.

Нострадамус скончался.

Я не могла представить его мертвым. Невероятная мудрость этого человека, способность заглянуть в глубины того, что едва видимо простым людям, казались мне неподвластными проклятию смерти. Глубоко опечаленная этой утратой, я запоздало вспомнила про его прощальный дар — свиток, так до сих пор и лежавший в кожаном футляре. Я отослала карту в Шомон, попросив Козимо истолковать ее и пообещав навестить его при первой же возможности.

Куда меньше огорчило меня известие о другой кончине. В Ане, после долгих лет затворничества, на шестьдесят шестом году жизни испустила дух Диана де Пуатье. Я узнала об этом из письма сборщика налогов. На краткий миг я погрузилась с головой в прошлое, вспомнив, какой видела Диану в последний раз, с каким каменным лицом она пожинала плоды своего падения… И испытала нечестивую радость оттого, что она мертва, а я живу и процветаю. Я пережила Диану и обрела власть, какой она никогда не обладала. В ответном письме я велела сборщику налогов продать все имущество Дианы и навсегда закрыла эту тягостную главу своего прошлого.

В августе того же года мне сообщили, что моя дочь Елизавета разрешилась от бремени девочками-двойняшками. Я была вне себя от радости; ликовал и Филипп, который велел устроить в Мадриде многодневные празднества. Тронутая решением окрестить одну из девочек в мою честь Каталиной, я послала им в подарок два парных золотых кубка, на которых были выгравированы имена малышек, а Елизавете написала длинное письмо, которое изобиловало советами и рецептами травяных снадобий, необходимых для восстановления сил после родов.

Как обычно, мы перебрались в Амбуаз, где я навестила стареющих львов, живших в этом замке со времен Франциска I. Бедные звери прозябали в таких жалких условиях, что я велела придворному архитектору выстроить для них великолепный новый вольер с огороженным загоном, где они могли бы резвиться, сколько их душе угодно. Карл обожал львов и мог часами наблюдать, как они бродят по вольеру, издавая оглушительный рык. Он подумывал даже использовать их для медвежьей травли, но я, обеспокоенная этой идеей, взамен приставила его помогать смотрителям нашего зверинца — вилами проталкивать в загон огромные куски свежего мяса, которое львы пожирали с нескрываемым удовольствием.

Карл вернулся к своему обычному образу жизни. Ему уже исполнилось шестнадцать, и он мог править самостоятельно, однако внезапно вспыхнувшее в Блуа стремление к независимости больше в нем не проявлялось. Он по-прежнему регулярно занимался учебой и посещал заседания Совета, но все свободное время возился с соколами и оружием. Они с Генрихом даже оборудовали свою оружейную мастерскую, где усердно ковали и плющили молотками железо и бронзу. Это занятие укрепило их мускулы и к тому же изрядно сблизило братьев, хотя Марго фыркала, что от них пахнет кузней, а двенадцатилетний Эркюль вечно путался под ногами и зарабатывал ожоги.

Я была безутешна, узнав по возвращении, какие тяжелые последствия имела для моего сына оспа. Все лицо его было изборождено глубокими вмятинами, нос обезображен, к тому же из-за болезни он почти не прибавил в росте, зато стал чуть ли не горбат. Доктор Паре предостерег меня, что, хотя эти последствия со временем удастся смягчить при надлежащем уходе, Эркюль, скорее всего, никогда не сможет иметь детей, поскольку оспа, перенесенная в таком юном возрасте, пагубно влияет на развитие семенников. Я ничего не могла с собой поделать — скрюченный, словно гномик, с жесткими, как щетина, волосами и маленькими глазками, он казался мне подменышем, который с трудом постигал основы наук, в то время как братья и сестры в его возрасте уже могли переводить с латыни на греческий. Я полагала, что оспа замедлила его умственное развитие, и попросила Марго стать его наставницей, поскольку из всех нас она, судя по всему, была единственной, к кому он питал хоть какие-то теплые чувства. Как обычно, когда дело касалось Эркюля, я испытывала чувство вины. Будучи последним из моих детей, он более других страдал от моего частого отсутствия, и хотя я пыталась наладить с ним близкие отношения, он не проявлял ко мне ни малейшего интереса — ни как к матери, ни как к человеку, предпочитая иметь дело с Марго и вечно ковыляя по пятам за старшими братьями, словно пытался доказать, что ничем не хуже. Карл презрительно называл его уродцем, но Генрих находил младшего брата забавным и дозволял ему играть в оружейной мастерской. К тому же Эркюль все-таки был принцем из рода Валуа; претендента на трон в нем, конечно же, никто не видел, но некую второстепенную роль и ему можно было бы подобрать.

Так что я всецело была поглощена домашними и государственными делами, не подозревая, что мир, который я столь усердно создавала, вот-вот рухнет.

— Госпожа моя!

Лукреция, просунув руку между занавесками кровати, трясла меня за плечо.

Я шевельнулась в темноте, силясь побороть истому. Днем я надзирала за перепланировкой нижних садов Амбуаза и совершенно выбилась из сил. Мюэ, спавшая у меня в ногах, заворчала.

— Что случилось? — Я с трудом приподнялась на подушках.

— Пришли господин Бираго и монсеньор. — Лукреция забрала из кровати Мюэ. — Говорят, у них важное дело.

— В такой час?

Застонав, я сунула ноги в мягкие туфли, схватила домашнее платье, которое подала Анна-Мария, и с помощью гребня подобрала волосы под чепчик. И побрела в приемную, преодолевая боль в правой ноге — это началось пару дней назад, и я подозревала ишиас. Я надеялась, что крепкий сон в сочетании с настойкой из опия и вербены, которую я сама состряпала в печи, облегчит страдания, но, судя по тому, как я волочила ногу, вскорости мне понадобится палка для ходьбы — точь-в-точь как бедняге Нострадамусу.

— Итак? — Я взглянула на монсеньора, который был разодет, как для официального приема: красная мантия и кардинальская шапочка.

Я старалась, насколько было возможно, не замечать его присутствия при дворе, хотя, будучи кардиналом Франции, он сохранил за собой место в Совете. Мне не доставило ни малейшей радости увидеть его в своих покоях, да еще посреди ночи.

— Дело касается Колиньи. — Бираго был бледен как мел. — Он… он движется сюда во главе армии.

— Что?! — Я потрясенно воззрилась на обоих. — Вы что, спятили?

— Желал бы я, чтобы это было так. — Вид у монсеньора был почти довольный. — На сей раз Колиньи зашел так далеко, что вам уже не удастся его спасти.

— Какая нелепость! — Я выхватила кубок с холодной водой, который подала мне Лукреция, и добавила, обращаясь к Бираго: — У тебя ведь имеется осведомитель в доме Колиньи? Уж верно, он бы знал…

— Как видно, этот осведомитель недостаточно надежен, — перебил монсеньер, а Бираго в отчаянии заломил руки.