Осень на краю - Арсеньева Елена (книга жизни .TXT) 📗
Марина уже и раньше слышала о необходимости образовывать женские военные формирования, даже читала какую-то статью. Сторонник нововведения очень горячо рассуждал о том, что в армии все больше солдат и офицеров подвергается воздействию революционной, опасной для государства пропаганды, а женщины по сути своей – хранительницы домашнего очага, склонны к укреплению основ семьи, общества, государственности, а посему женские военные формирования вполне могли бы стать в какой-то степени оплотом самодержавия, а при самом тяжелом раскладе – надежным резервом его защиты.
«Эх, попала бы я на фронт! – яростно подумала Марина. – Я бы им показала основы государственности и оплот самодержавия!»
Увы, оказаться солдатом женского батальона у нее не было никакой надежды. Ни-ка-кой! И не только потому, что она – государственная преступница, осужденная на поселение. В конце концов, еще в самом начале войны стало известно, что многие заключенные подали прошения о разрешении отправиться добровольцами в действующую армию, а наказание отбыть после окончания войны. Сначала на их просьбы никто не обращал внимания, но постепенно, когда на фронте гибло все больше солдат и мобилизация скребла по населению России все более частым гребнем, решено было в исключительных случаях удовлетворять подобные ходатайства – если их подавали лица, зарекомендовавшие себя примерным поведением и заслужившие славу людей порядочных и благонадежных.
После августовской истории, когда пристав Вокзальной части Фуфаев застал в ее доме Грушеньку Васильеву, Марина Аверьянова заслужила славу не только политической ссыльной, но и грязной сводни. И, разумеется, ни о какой отправке на фронт («Умереть за Отечество?! Она не стоит такой чести!») и помыслить невозможно.
Да и не собирается она умирать за несчастное и ненавистное Отечество, пусть мрут за него сами! Марине нужна была свобода – свобода жить, свобода работать, свобода помогать мировой революции.
Но это был как раз тот случай, когда Бог не дал рогов бодливой корове, думала мрачно Марина.
«Не помню, сообщала я тебе или нет, – писала тетя Оля далее, – но Шурка вот уже больше года, сразу, как закончил гимназию, стал работать репортером в газете «Энский листок», выпускает фельетоны под псевдонимом «Перо», и они очень нравятся всем читателям. Также он ведет раздел уголовной хроники и частенько выезжает вместе с агентами полиции на их так называемые операции. Наилучший приятель его теперь – Григорий Алексеевич Охтин из сыскной полиции. А как-то раз на лотерее-аллегри в Дворянском собрании ко мне подошел не кто-нибудь, а сам г-н Смольников – ну ты, конечно, должна его помнить! – и сказал, что мой племянник – очень талантливый молодой человек и работу полиции освещает правильно, не то что многие журналисты, которым главное – изобразить из себя передового человека, а на самом деле никто из них не думает о России, ни о будущем ее, ни о настоящем, и место им всем, конечно, на каторге».
Если бы Марина похуже знала свою двоюродную тетушку, она могла бы решить, что имеет дело с какой-то злобной садисткой. Что ни слово, то издевка! А имена, которыми тетушка так и сыплет, – Охтин, Смольников... Да нет больших врагов у Марины Аверьяновой, чем они двое! Из-за их происков она и находится сейчас там, где находится, на той самой каторге, о которой с такой брезгливостью пишет тетя Оля.
Да Марина что, нанималась читать всю эту чушь, которую корябает своим перышком старая, глупая клуша Олимпиада Николаевна Понизовская? Зачем ей расстраивать себя ее письмом? И так полно бед, да и дел полно, нечего тратить время на такую ерунду, как это противное письмо!
Марина раздраженно скомкала листок, но взгляд ее успел зацепиться за знакомую фамилию в тексте – Ковалевская.
Что такое?
Она снова развернула письмо – да так и ахнула, когда прочла:
«Наконец-то, спустя два года, мы получили известия о Дмитрии! Он жив и находился до последнего времени на фронте, однако был ранен и оказался в том санитарном поезде, в котором служит Варя Савельева. Варя же и написала Сашеньке о том, что видела ее мужа живым, хоть и не здоровым, а раненым. Варя также сообщила, что старшей сестрой их санитарного поезда была некая особа по фамилии Ковалевская, по имени и отчеству – Елизавета Васильевна. Она ранее служила в военном лазарете в городе Х. и, как выяснилось, была даже знакома с тобой. Ради Бога, Мариночка, напиши мне о ней все, что знаешь, причем самым подробнейшим образом, начиная от внешности и заканчивая событиями ее жизни, о которых тебе может быть известно. Тебе, наверное, кажется странным, что я столь пристально интересуюсь этой дамой? Дело в том, что лет двенадцать назад (да-да, именно двенадцать, как раз в самом начале Русско-японской войны дело было!) в Энске жила одна молодая особа с тем же именем, отчеством и фамилией – Елизавета Васильевна Ковалевская, – и служила она не кем иным, как следователем прокуратуры. Да-да! Точно таким же следователем был некогда ее покойный батюшка, и она, так сказать, пошла по его стопам. Она, говорили, подавала очень большие надежды в своем ремесле и считалась восходящей звездой сыска, хотя к ней, как к женщине, отношение было скептическое и снисходительное. И вот в Энске произошла череда загадочных и кровавых преступлений. Я уж не припомню толком, в чем там было дело, помню только, что виновником их был какой-то учитель из Минска. Главное, что расследовала их и разгадала, кто преступник, именно Елизавета Ковалевская. Однако в ту пору у нее происходил роман с одним молодым человеком, служившим в той же прокуратуре. Тем человеком был известный нам Георгий Владимирович Смольников. Он воспользовался плодами ее трудов и присвоил всю славу себе. Елизавета Ковалевская сочла это предательством. К тому же она узнала, что у Смольникова одновременно развивался роман с Лалли Марковой, актрисой Николаевского театра. Елизавета Васильевна уволилась со службы и спустя малое время исчезла из города. Потом стало известно, что она поступила на курсы милосердных сестер при Кауфманской общине в Санкт-Петербурге и была по окончании их отправлена в действующую армию, в район боевых действий, на русско-японский фронт. Георгий Владимирович вскоре женился на Лалли Марковой, у них родилось двое детей. Слухи о той старой истории постепенно утихли, и вполне возможно, они были несправедливы, ведь нянька и горничная m-lle Ковалевской, Павла, стала служить в семье Смольникова, значит, вина его была не столь уж велика. Много времени Елизавету Ковалевскую считали погибшей, потому что никаких вестей о себе она не подавала. И вдруг Варя пишет о какой-то милосердной сестре Кауфманской общины Елизавете Васильевне Ковалевской! Ну как тут не вспомнить о той, о нашей Ковалевской? Ты, Мариночка, сделай милость, разузнай, она это или нет, хорошо? А как разузнаешь, немедля напиши мне. Немедленно!
Ну, желаю всего доброго, всего наилучшего тебе и твоему сыночку, вся наша семья посылает ему большой привет. Целую тебя, Мариночка, твоя любящая тетя Оля».
Лучше б ты, дура старая, вместе со своей семьей послала Павлику не привет, а почтовый перевод на крупную сумму, желчно подумала Марина, снова скомкав письмо Олимпиады Николаевны. Пусть бы он шел целый месяц, как это письмо, которое было отправлено из Энска в октябре, а добралось до Х. лишь в конце ноября, но ведь рано или поздно пришел бы! А что толку с ваших приветов, когда есть нечего!
Впрочем, Марина лукавила. Именно сейчас материальные дела ее складывались как нельзя лучше. Правда, происходило все в точности по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло! Во-первых, умер старый доктор, практиковавший в Вокзальной части города, и все его пациенты сами собой перешли к Марине. Конечно, в особо сложных случаях приходилось призывать на помощь других докторов. Вернее, одного доктора, а именно – Ждановского, который был с некоторых пор в крепком кулаке у Марины, и разжимать свой кулак она не собиралась... дело дошло даже до того, что плату, которую давали ему Маринины больные, он потом передавал ей. Но это особой роли не играло – от пациентов у нее все равно отбою не было. Да еще двух докторов с ближних участков забрали на фронт! Словом, она не знала передышки от работы, ну а больные исправно платили – кто деньгами, кто продуктами. И чуть не в первый раз Марина встретила зиму не в васильевских обносках, а в новом полушубке и новых катанках или пимах – в здешних краях так называли валенки. Еще здесь миску называли махоткой, мочалку – вехоткой, горы – сопками, сапоги – ичигами, вместо «сначала» говорили «сперва», вместо «чего глаза выпучил?» – «чего шары выкатил?», ну и тому подобное. Но Марина постепенно привыкла и к местному разговорцу, и вообще к новой своей жизни. Тем паче что опасные августовские дела сошли-таки ей с рук.
