Видения Коди - Керуак Джек (читать книги онлайн без txt, fb2) 📗
4. Любит петь с Уимпол-стрит
5. Женщина, женщина
6. Рукастые ручки Мудозвонка, звонк-а
7. Обморочная Дездемона
8. Вертящая Бэрретка
9. Ее музыканты говорят
«Иии! ии!» говорит она – даже редакторы великих издательских домов прислушиваются – «умпака-а-г —»
Рык! Я не знал, что джунгли такие (чувак, это р – об, чего, э, в Соборах Европы я, бывало, стенал и выл по зрелищу подобного – э – подобной прекрасной и чу́дной метадинальной финуры; если они зовут эт – я – ты наверняка всерьез, чувствую я – я слышу – зовы на горизонтах, на кои никогда не могу ответить, потому что мне это совершенно невозможно, зайти так далеко без Сафари. Но я б очень хотел Сафари в Мексике, или в Перу, или Чили, или Эквадоре, или всех истоков Ориноко, где лишь несколько недель назад экспедиция разбила лагерь, в местах племен куархика и куарахамбо – но вот опять наша второсортная киношка. Все мои второсортные киношки, все наши второсортные киношки научили нас тому, что нам теперь известно о паранойе и чокнутых подозреньях. Однако же, станешь ли ты выбрасывать хорошую второсортную киношку? – улети по Ч и сходи погляди, как они куксятся и муксятся, и лепятся в бешеной грезе? Ныне хочется мне лежать средь лососевых пластырей Плато Монастэр, монастыря средь ондатр и ливнящей Иудейской агавной безумнорезины, cactu spiriti; с Хью Хербертом.
В Африке, устремив глаз на прямую (они пытаются напугать нас, индейцы пытаются нас напугать, я люблю индейское, я сам индеец, в моей матери течет кровь ирокезов, а я не породил ни чероки, ни сиу – ни омаху низенького, печального, звонковласого и приземистого в дождливых пылях Небраски, Шелтона, Небраска, где железная дорога съедает водокачку, когда плещет, биясь, мимо на или прочь от Шикаго. Но, э, чтоб не зависать, чувак, теперь тебе надо послушать сейчас меня, дать мне рассказать всю историю – вишь? – пральна – той Омахи, что я вообще, или Уух! – поинтереснейшие сказки про эт – и потом еще там был Квакиутль (поучи их, как правильно писать! кодутль спасет этот мир! кодутль спасет этот мир!).
У этого моего кинотеатра во сне есть в себе золотой свет, хотя он глубокого бурого оттенка, или туманно серый к тому ж внутри, с тысячами, не сотнями, но все стиснуты вместе, детишки внутри, что врубаются в идеальное ковбойское кино второго сорта, которое показывают не в «техниколоре», а в грезливом золоте (по случаю некоторые Утра тех Воскресений, что я определенно потратил на езду в товарных вагонах призрачной канадской железной дорожки чух-чух, коя, тем не менее, в одном сне вдруг стала до того обширной, что повезла меня на огромные неимоверные расстоянья, в Сибирь, к примеру, где серым месяцем я греб по Оби, да, той самой само́й Оби, в каноэ, либо лодочке, с матерью моей, все глубже и глубже в грохочущие барабаны Северного Полюса за жопою Сибири и Соляных Копей); но греза золотая от серебряной шпалеры дымки; через дорогу (я не шучу) там куча угля с голубыми алмазами в его пыли, но заметно это лишь ночью: Послушай, если мы все намерены всерьез – но ныне я уж растерял всю свою серьезность, либо ту конкретную, что явилась там, с того раза, когда ты сказал, бу, к тому ж, или говорил ли ты «бу» вообще? если вообще, так или иначе – но хватит орать мое имя по воздуху! Свора потеющих жуликов! О грехи Америки! О паршивая сделка! О Депрессии! О распутные – О мягкие поля Вёрджинии, когда пересекают реку майской ночью, вести о разъездах впереди, знаки того, что какой-то фермерский амбар вскоре завоюет себе такое имя, что сравнится с ушшасным именем Ватерлоо! О не рыдайте, Чеховы! О мальчик с росистым мушкетом, в дверях, или у полога палатки, или под деревом у висящего трупа – О солдат-горнист, солдатский паренек, МАЛЬЧИК-СОЛДАТ печали – (и у зданья суда Грант выпускает пук, что слышен среди построек, средь укреплений). О редуты! О рибопы! О могучее имя Э. П. Хилла! Ох оксфордские ученые – О сранители Парижа! и слиятели поголовья!! О смурители! – Э. П. Хилл, расскажу тебе побольше про – Э. П. Хилл как только начинаются Ю. П. Новости и результаты Одиннадцатого Заезда в Арлингтонском Парке с фондом в пять тысяч миллионов долларов, Блум дает мылу таять у себя в заднем кармане, до того он горяч. Когда я был спортивным репортером (в «Квакиутль Хералд» в Уиннепанке,) в «Солнце Лоуэллтауна», в мускусных тех краях, франкоканадцы кашевалят из Канадо навестить родню и на несколько дней тут на Муди-стрит сплошь хохот и царапанье – радостные ясные крики в – чем? Рое Элдридже? – Рой Элдридж играл с оркестром, когда я продавал в театре конфеты – или это – было – играл – и ты знаешь, насколько издавна это тянется?»
«Нет, насколько издавна эта шумиха тянется?»
«Так же издавна, как давний конь, никогда не давай тому коню тебя поймать, у него саван на том всаднике».
«О, вот теперь ты лишь пытаешься меня напугать, дорогой мой дурачок – саваны? всадник? мы разве мягко не пнули его с нашего плато с Филлипом?»
«О нет; Рендровар, они засунули его блескучее тело в лед; семь мужчин в масках и ящик, в котором часы тикают своему краснодеревному эхо, не ослабленное человечьими руками, бодрствует, живое, достоинством собственных движителей – ах, быть машиной – оно выиграло способность жить и тикать само собою, покуда пружина не скончается, и уж до Шелли не короток ли срок [42], с этим чертовым поколеньем, что ничего не делает, а лишь ждет весны, лета и осени, чтоб наступили».
«О Модлер! Он наклонялся и подбирался, балкон – скажи-к, зачем я сказал „балкон“? Передай мне тот чертов платок окровавленный, наверно, я ушел уж встречаться с (в Уошингтоне, О. К., юные хипстеры, что поздно ночью заправляют Белой башней и раздают за так еду своим подземным спятившим цыпочкам, вообще без понятия о достоинстве, кое мы вроде как должны применять при созерцанье Абрахаама Линколна или даже просто Эйбрэхэма) отправился на встречу с Не-ци-эй, ной-цы, на-ци-угрозой сам по себе, в повсюдности, куда б ни шел я, жигольский боп к моим отороченным мехом сапогам, на коем ношу я жемчужное ожерелье, как Билли Холидей и ее песик (Никто Не Врубается В Моего Песика Так, Как Я Сам Врубаюсь В Своего Песика) (Этот кинотеатр —) Гря: „Этот кинотеатр“ очевидно лагерь, нет?»
Наутро лагерные девчонки ели пепел минувшей ночи с беконом своим на завтрак.
Конечно, у нас нет никакой возможности помыслить, как можно испортить тебе выходные, но не мог бы ты как-нибудь оставить машину у меня под деревом, а не то я метну парик.
ЛЕДИ ГОДАЙВА (одетая). Они меня вырубили на камне пеньки другой – В ЭТОТ МИГ ДУЛУОЗ ПРОСНУЛСЯ ВО СНЕ СВОЕМ и припомни – хоть признавая синюю смуть этого – Дулуоз проснулся, припомнил, что не видал своего отца так долго, что дольше не бывало, и что, вероятно, тот должен быть мертв так же взаправду, как сама смерть. «Ну что ж», подумал он, опираясь на товарный вагон, вниз по краям которого сбегал потек его спермы, «ежели суждено мне хлопнуться глазом в ночи ни по какой иной причине» – либо каким любым иным способом должен он был, стало быть, фразировать свои мысли, будучи девятнадцати котлет или лет (не котов) от роду и…. Ну, видишь вот, я повесился. Дулуоз….
На Северо-Атлантическом Океане на заре, в месяце октября, серый свет обращает яркий туман в белый и бело сияет на влажных палубах огромных железнопалубных судов, что стонут под про-драку. (Миду следовало б руку потерять при Антиэтаме, батату песеночному; глянь на всех этих мальчиков, как резвятся под его командой, чертова гения! «…просвещены все ярью залпов», как говорит Херман Томленье Мелвилл, сиречь грит, (Эй, Милли!) (сие, вот тогда-то, вишь, подражание колонке моего отца, написанной, мой, э, отец сочинял колонку под названьем Ферд или Эз или Эд или что-то, где скромный парнишка водит свою жену в кино каждый (премьерный) вечер по четвергам поглядеть (ой) картину и покомментировать на ее счет, сперва кинокартина, ибо то была колонка о кино, а потом (ох гм)…семь действий Эзпази, Водевиль, когда ребята с остатками белой краски от клоунов у себя на шеях, бывало, рассекали по краснокирпичным переулкам с тем единственным белым или буроватым светом, что освещал скрипучий вход, с, как в мультиках, печальными сонными в 3 часа ночи (о, уже три часа утра) домами, или жилыми зданьями, с кошками на задних оградах, где дерево в Бруклине стардоброе растет, и в передней части, где, на некий манер, как в сладком кошмаре у Кафки, установлены огромные часы, сообщающие время: как если б, теперь послушай, я знаю, я – где, говорю я, и словно б какой-то домохозяин столь милостивый, как в феодальные времена, установил бы гигантские часы для своих жильцов, по которым те бы время определяли, когда возвращаются домой пьяные с Луном Маллинзом в любой час и оборачиваются вокруг резиновых фонарных столбов с Х-ми в глазах или Х-ми вместо глаз.) (Но Х-ы спасут этот мир!) Вот, не, кто, теперь эти люди (я не невнятен) но насущное дело, кхаррумпф:
