Удельная. Очерки истории - Глезеров Сергей Евгеньевич (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
В саду у Бурковых кроме прекрасных цветов, кустарников и декоративных деревьев было много украшений в виде вазочек, статуэток и особенно привлекавших мое внимание стеклянных разноцветных шаров. Как-то раз, проходя мимо их сада, я просто неожиданно для себя вдруг бросил камень и разбил чудесный голубой шар. Мне и самому-то было жалко этого шара, настолько он был красив. Но когда об этом узнала мама, она очень рассердилась. «Тебя надо выпороть, как Сидорову козу, – кричала она на меня. – Противный мальчишка, испортил такую чудесную вещь!» Потом мама повела меня к Бурковым, чтобы я просил прощения у Григория Алексеевича...
Напротив участка Бурковых, на другой стороне Павловской улицы был пустырь, поросший летом зеленой травкой, на котором развесила свои кудри красавица береза да росли две ели с сучьями, распластанными по земле.
Пустырь ограждал слева забор дома Кабановых, справа – забор дома Эстренов, а с третьей стороны – забор приютского дома, выходящего фасадом на соседнюю улицу – Осиповский проезд.
Двухэтажный дом Кабановых был с огородом, обнесенным металлической сеткой, и открытой холмистой полянкой с круглым прудом, выходящим на Осиповский проезд. Вскоре Кабановы уехали, продав дом Богдановым.
Иван Иванович Богданов работал где-то в торговле, жена Евдокия Федоровна занималась домашним хозяйством, а взрослые дети Поля и Тоня тоже где-то работали. Но были у них и два сына – Гошка и Петька, с которыми мы играли, хотя и были несколько старше меня. В 1920 году в этот дом поселилась семья удельнинского священника отца Иоанна. У них было четверо детей – Кетя, Ванюха, Сима и Вовка. Ванюха Тихомиров был одним из самых моих лучших друзей детства, а Кетя дружила с Зиной Кравцовой, жившей в нашем доме. Несмотря на то что отец у них служил в церкви, сами они в церковь не ходили, да и отец их не принуждал к этому.
Когда они только приехали, в зиму 1920/21 годов, жили они голодно, как, впрочем, и большинство людей в Петрограде в ту зиму. Дети были разуты и раздеты, голодные, а их матушка попадья была женщиной абсолютно непрактичной, не приспособленной к тяжелым условиям жизни. Она хозяйством не занималась, сидела целыми днями у туалетного столика, румянилась, красила брови, пудрилась и просто любовалась собой, а дети были брошены на произвол судьбы. Моя мама не могла спокойно видеть голодных, грязных, раздетых детей, да еще и детей божьего человека – священника Иоанна. Будучи религиозной и по-христиански доброй, она считала своим долгом помочь этой семье – шила что-то для детей, стирала белье и, конечно, приносила им продукты...
Последний участок, на углу Прудовой улицы, где заканчивалась Павловская, принадлежал Финогеновым. Добротный особняк с большим балконом стоял во фруктовом саду, обнесенном с трех сторон забором. У Фино-геновых было двое детей – Люся и Димка. Люся с нами не играла вообще, а Димка вошел в нашу компанию только в 30-х годах. Финогенов владел до революции мануфактурным магазином на Симбирской улице (ныне – ул. Комсомола). После 1917 года магазин у него отобрали, а в 1924 году, во время нэпа, он опять открыл там же магазин. Когда нэпу приходил конец, его обложили непомерно большим налогом, который он не мог выплатить. За неуплату налога его осудили на десять лет лишения свободы. Отбыв очень скоро наказание, он вернулся домой с орденом Трудового Красного Знамени на груди и стал работать продавцом в Выборгском универмаге. Жена у него к тому времени убежала с Валентином Гадючим. Перед самой войной 1941 года Финогенов решил жениться, но вдруг был арестован за продажу иностранцам золотой царской валюты. При обыске у него обнаружили золота и драгоценных вещей на сумму восемь миллионов рублей. О дальнейшей судьбе Финогенова никто не знает...
Вот и вся наша Павловская улица, какой она была в 1917 году. Такой она оставалась не очень долго. Вскоре все дома потускнели, скамейки у ворот сгнили, внутренние палисадники никто не ремонтировал, и они исчезли, постепенно развалились и исчезли и внешние заборы, за деревьями и кустарниками никто не ухаживал, и они погибли. Улица потеряла свою былую привлекательность, стала серенькой, но, тем не менее, оставалась очень родной. Уехал я оттуда в 1958 году, прожив там более сорока лет.
Павловской улицы давно уже нет на планах города, нет и Прудовой и Маклецовской. Город, наступая, безжалостно растоптал красоту и прелесть этого живописного уголка. Лишь по оставшимся деревьям, тополям, дубам да черемухе можно сегодня воспроизвести картину былой прелести – сады, дома, палисадники.
Скобелевский проспект – это самая оживленная и многолюдная улица тогдашней Удельной. Здесь размещались все продуктовые лавки, небольшой рыночек, с перекрытием в виде треугольного стеклянного фонаря, булочная на углу Выборгского шоссе, а напротив нее – пивная-закусочная и постоялый двор, на котором всегда многолюдно, несколько жилых однотипных и двухэтажных деревянных домиков, кирпичная одноэтажная керосиновая лавка и достопримечательность Скобелевского – двухэтажное кирпичное здание пожарной части.
На Енотаевской улице, совсем рядом с железнодорожным вокзалом, находилась баня. Это было двухэтажное кирпичное здание: на первом этаже размещались два женских отделения, на втором – такие два мужских.
Купаться мы ходили в Сосновку – на пруды Штоля. Это были искусственные водоемы, расположенные в живописной местности. Мы поднимались по Ильинской улице и выходили на Старо-Парголовский проспект, который в этом месте, да и на всем протяжении до Поклонной горы, представлял собой проселочную немощенную, ухабистую дорогу. Отсюда начиналась Сосновка. Дорожка в лесу, по которой мы ходили, вилась между деревьев, в зарослях папоротника и вереска. Здесь даже в жаркие солнечные дни стоял полумрак и веяло прохладой. Сосны росли очень близко одна от другой, закрывая кроной землю от солнечных лучей и света. Но вот сквозь крону деревьев начинало проглядывать голубое небо, в лесу становилось светлее, и наконец мы выходили на Ольгинскую улицу.
Здесь сосны выстроились, как по линейке, ограждая улицу только с одной стороны. По другую сторону, как сговорились, росли только лиственные породы деревьев. Тропинка, по которой мы продолжали теперь свой путь, вилась по зеленому ковру душистых трав и полевых цветов в зарослях кустарников шиповника, барбариса, между крупными деревьями берег и рябин.
Первый Штоль был очень глубокий, здесь купались только большие ребята, умеющие хорошо плавать. А на Штоле-втором было мелко. Вокруг пруда вилась дорожка и росли большие березы, ивы, несколько пихт и густые заросли кустарников. Водная гладь пруда у берегов поросла зелеными тростниками, в которых стрекотали кузнечики и стрекозы, да изредка слышалось кряканье уток. Северный берег вдавался в водное пространство пруда большим полуостровом, на котором росли две большие развесистые березы, да оставалось несколько пеньков от недавно спиленных деревьев.
Посреди пруда как будто бы плавал в воде сказочный остров с замшелыми берегами, поросший зеленым ковром черничника. На острове стояли хороводом несколько крупных курчавых берез.
Когда мы возвращались обратно по лесу, я вспоминал знакомые сказки. Мне казалось, что Сосновка – это тот лес, где стоит избушка на курьих ножках, без окон и без дверей, где можно найти следы невиданных зверей, а вот здесь около пруда, поросшего кустарником, обязательно леший бродит, и русалка на ветвях сидит. Перед глазами возникали сказочные видения...
<...>
Июль 1920 года – красная конница на Павловской улице. «Такого мне еще никогда не приходилось видеть на нашей тихой маленькой улочке. Здесь и одну-то лошадь, запряженную в телегу, не встретишь, а тут целый табун лошадей, да еще и всадники на них...
Мы подходили к воротам, когда всадники остановились именно у нашего дома. Мы стояли во дворе и сквозь забор рассматривали, как топчутся на месте лошади, мотая головами, как всадники в шлемах-буденовках с красными звездами на них и с длинными шашками на боку спокойно сидят на лошадях и о чем-то потихоньку говорят между собой.
