Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Эрлер Ольга (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
В маракандских краях македонцев ждала невероятная неудача: люди Карана попали в засаду на берегу Политимета (Зеравшан) и были полностью вырезаны саками. Погибло более двух с половиной тысяч солдат во главе с такими опытными полководцами-ветеранами, как Менедем и Андромах! Страшное поражение не укладывалось в голове, Александр не мог себе представить, чтобы эта катастрофа случилась без невольной вины самих македонцев. Струсили солдаты, сплоховали командиры? С кого спрашивать? Конечно, только с себя…
Таис в то время находилась в Александрии-Эсхате, которую построили в рекордный срок — за 20 дней. Александр населил ее отслужившими свое ветеранами, местными жителями и выкупленными на волю рабами. Вокруг города, лежащего на берегу реки, простиралась плодородная равнина, поросшая платанами, тополями и дикой шелковицей. В дымчатой дали поднимались безмятежные, покрытые снегом горы — Александр умел выбирать не только подходящие, но и красивые места для своих городов.
Но ему самому было не до любования окрестными красотами. Едва оправившись от болезни, он повел армию на Мараканду, которую Спитамен осадил во второй раз. Всего за три дня македонцам удалось одолеть расстояние в 250 километров, но Спитамен успел бежать из города. Пройдя огнем и мечом долину злополучного Политимена, царь прогнал Спитамена в пустыню, а сам в конце года направился в бактрийские Зариаспы. Наступила недолгая передышка, однако до полной победы было еще далеко.
Так трудно и напряженно прошел их первый злополучный год в Средней Азии.
Таис прожила его, как и все, нервно и тяжело. Страшные вести о потерях, стычках, восстаниях сменяли друг друга. Настали такие времена, когда благом казалось отсутствие всяких новостей и изменений. Афинянка день и ночь молилась об Александре — жив ли ее любимый, цел, невредим? Хотя виделись они урывками, от Таис не укрылось его усталось и раздражение.
Крайняя усталость и настоящее раздражение.
Жизнь заставляла его менять тот стиль, который он считал правильным и достойным мужчины. Ему претили вероломные нападения из-за угла, тошнило от того, что приходится быть более жестоким и коварным, чем враг. Не получалось придерживаться по отношению к противнику той же системы добра и зла, которую он относил к себе: ненависть затмевала разум. На какие зверства способны люди! Как самому не превратиться в чудовище?
Но клин вышибается клином, так было и будет, и Александру не поменять небо и землю местами. А неплохо было бы… Сейчас же надо быть первым, ибо если не ты, то — тебя… Но как же изматывали эти подлые азиаты, этот неуловимый Спитамен. А большие потери, ведь они на его, Александра, совести. Особенно мучила политиметская трагедия. Как это могло случиться! Две с половиной тысячи опытных солдат вырезали за раз. Как стадо беспомощных овец! Как это возможно? Даже если он запретил говорить о них, себя не заставишь забыть, это же его люди… Кровь, кровь, своя, чужая. Чтобы заглушить в голове крики сражающихся, стоны умирающих, отключиться, не думать, просто-напросто заснуть, он стал чаще пить. Таис видела, что Александр измотан до предела, очень жалела его, но не могла смириться со способом, которым он пытался выйти из этого состояния — пьянством.
Иногда он бывал таким, как раньше — любящим, нежным, — и это внушало Таис надежду, что ее тревоги преувеличены. Вот сейчас он — долгожданный! — ввалился в ее домик. Грязный, усталый, обросший щетиной, но улыбающийся, и ее сердце взорвалось от радости. Жив, жив!
— Даже целовать тебя не стану, такой грязный, — сказал он вместо приветствия, скинул запыленный, когда-то пурпурный, а сейчас серо-коричневый плащ, отвязал меч и расстегнул кожаный, покрытый металлическими бляхами, панцирь.
Таис тотчас приготовила ему ванну.
— Три дня в седле, без чувств совсем, — продолжил он хриплым от утомления и пыли голосом.
Он лежал в ванне и крепко спал, пока она мыла и брила его, а потом просто рассматривала.
— О, Зевс, до чего довела меня жизнь! Я сплю в твоем присутствии.
— Ты уже в Эфесе спал, — напомнила Таис.
— Тогда я спал от избытка покоя, а сейчас — от усталости. Что-то я совсем обессилел, дай мне вина, надо бы взбодриться.
— Да ты уж выпивший… — Таис уловила запах.
— Это вместо воды. Эту гнилую воду невозможно пить, я травлюсь ею.
— Я дам тебе молока.
— Кобыльего? Бе-э-э… — Александр скривился. — Да, детка, где то время, когда меня оживлял и приводил в полную готовность один взгляд на тебя или даже мысль о тебе, — так рассуждал он тоном столетнего старика, рассматривая свою чистую пятку, от которой шел пар, потом медленно погрузился в воду и омыл волосы.
— Александр, ты знаешь, что ты красивый мужчина? — вдруг сказала Таис.
— Неужели! Это ты заметила, смыв с меня слой грязи? Значит, ты меня любишь за неземную красоту? — посмеивался он.
— Нет. Даже если бы ты был с внешностью Гефеста или одноглазого Полифема, я любила бы тебя. У тебя такое лицо — не хорошенькое… (Александр поднял брови), а красивое настоящей природной красотой. Она не бросается с первого взгляда, но и не приедается со второго.
В своих восторгах Таис была не единственной. Лучшие художники и скульпторы Эллады пытались понять тайну его лица, ставшего иконой эпохи, эталоном всего эллинистического искусства. Не только Гелиос Родосский и фигуры Пергамского алтаря, но даже будды Индии и витязи иранских миниатюр сохраняли некоторые характерные черты его лица спустя много столетия после его смерти.
— Хорошо ты меня описываешь.
— А твой овал бесподобен, как оливка, — Таис погладила его лицо, а Александр рассмеялся.
— Я рад, что своим видом доставляю тебе удовольствие. Я знаю, что я прекрасен во всех отношениях. — Он все шутил. Хорошо, пусть будет так… — Я думаю, — продолжил он невозмутимым тоном, — что нам надо перебраться на кровать.
Они перебрались…
— От такой жизни я начинаю забывать, как нам хорошо вместе. Я даже это начинаю забывать. Зверею от такой жизни, превращаюсь в какое-то животное…
— Все будет хорошо, имей терпение, — Таис хотелось добавить: «И не пей», но она знала, что это ему не понравится, и воздержалась.
— Да, в мои планы не входило торчать в голой степи и сражаться с этими бандитами. Я в Индию хочу!
— Где живут обезьяны и большие серые слоны… — продолжила Таис его коронную фразу.
— Ах, детка, какое счастье, что ты у меня есть! — А потом добавил совсем другим тоном: — Со мною что-то происходит.
— Что, Александр, что, скажи мне, — она склонилась над ним.
— Я устал…
Таис поняла, что разъяснений не последует.
— Спи, любимый мой, отдыхай, не думай ни о чем, все пройдет, и все будет хорошо…
Леонид
Усталость, истощение сил порождает либо упадок духа, либо его возмущение. Страшная война из засады продолжалась, неся потери, и настрой людей колебался от подавленности до раздражения, чреватого взрывами агрессии. Признание «Я устал», которое так резануло слух Таис, когда его произнес Александр, срывалось с уст всех: Птолемея, Неарха, даже такого прирожденного оптимиста, как Леонид.
Азиаты на выносливых безгривых конях-аргамаках были отличными наездниками: фаланга мало что могла противопоставить им. Поэтому конникам, в том числе фессалийским, доставалось больше всего — Александр затыкал ими, как говорится, все дыры. Как-то перед заданием Леонид зашел к Таис попрощаться и поразил ее своим состоянием. Он с трудом шутил, пытался уйти от серьезного разговора, но Таис, чувствующая всякую неправду, в конце концов вызвала его на откровенность. Леонид говорил, а она испуганно слушала и рассматривала его лицо, которое не узнавала совершенно. Ведь она привыкла видеть его веселым, задорным, ироничным — каким угодно, только не с потухшим взглядом, лишенными всякой надежды глазами. И еще… Было что-то чужое, пугающее в его лице, какая-то печать обреченности, что ли.
— Как мы привыкли, — говорил Леонид, нервно пощипывая конский волос на гребне своего шлема, — есть преступники, они ужасные нелюди, ошибки природы, они встречаются один на тысячу нормальных людей, а здесь — все такие. Такой дикий, фанатичный, жестокий народ! И их нравы, поступки? У нас описания подобных действий встречается в страшных сказках, трагедиях, в которых страсти специально сгущены, чтобы вызвать у людей ужас и отвращение — очищающий катарсис. Здесь же — это норма жизни, порядок вещей. И ты сам перестаешь быть собой. Я с удивлением вспоминаю, что у меня когда-то были мысли, чувства, я читал книги, разговаривал с умными людьми о возвышенных и прекрасных вещах! А сейчас моя жизнь сузилась и опустилась до примитивного существования — есть, спать, причем одним глазом всегда следить, чтобы тебе не перерезали горло. Ах, да что я тебе голову забиваю, не надо тебе это все знать!
