Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книги без регистрации txt) 📗
«Так, ладно, спасибо, ободрили в тяжелую минуту, – подумал он. – Но дальше я сам постараюсь разобраться».
Значит, кто бы в него ни стрелял, он вряд ли сделал это из ревности. Потому что расстались они с Ольгой внешне ужасно. Мягко говоря, без любви. Пощечина, крик, обвинения кошмарные… Про то, как Ольга кричала: «Не буду с вами сотрудничать, ни на кого не буду доносить!» – мог слышать любой, кто оказался бы поблизости. Поляков не обольщался насчет тех чувств, которые население питает к сотрудникам НКВД. Только в кино все напропалую приходят к ним на помощь, а на самом деле в стране с населением 170 миллионов человек – согласно официальным данным (на самом деле – 162 миллиона, но Сталин считал, что это мало, поэтому и сам заявлял, и в документах приводилась цифра 170 миллионов), – где с января 1935 года по июнь 1941 года репрессировано около двадцати миллионов человек, то есть каждый восьмой-девятый, не слишком-то много народу приходит в восторг от деятельности людей в синих гимнастерках с малиновыми петлицами. На спине у Полякова не написано, кто он такой на самом деле. На лбу – не написано тоже. К его счастью! Иначе он давным-давно сгнил бы в какой-нибудь гнилой яме, куда сбрасывают тела расстрелянных «контриков» или «врагов народа» – кому как больше нравится. Он вполне вжился в образ энкавэдэшника – за что и получил выстрел в спину. И если поглядеть на ситуацию с этой стороны, Николай Монахин вполне годится на роль убийцы. Ему есть за что мстить так называемым органам – за судьбу своей семьи, за свою собственную сломанную жизнь.
А впрочем, нет. Бравый пилот мог решиться на акт мести только под влиянием порыва, неразумного порыва. Сейчас его жизнь, раньше и впрямь сломанная, не так уж плохо устроена. И ставить ее под удар, ставить под удар успешную карьеру боевого летчика из-за какого-то порыва… Поскольку Храмов ни словом не упомянул Монахина, значит, Ольга о нем тоже не упомянула. А Николай Монахин не мог быть убежден в том, что Ольга о нем промолчит. Нет, он не стал бы стрелять в спину Полякову. Ведь Ольга вполне могла вспомнить: десять минут назад отсюда ушел мой поклонник, сын раскулаченных, ныне сталинский сокол, а может, и не ушел, может, вернулся и начал стрелять… Монахин не стал бы так глупо рисковать. Даже если бы у него оказался в кармане – случайно, просто так, забытый на минуточку! – «браунинг» или «ТК» с патронами калибра 6,35.
Стрелял не Монахин. Кто-то другой. Кто?
«Да кто бы он ни был, – холодно подумал Поляков, – я не буду его искать. Он стрелял не в меня, Георгия Смольникова. Он стрелял в майора НКВД Полякова, который, как можно было понять по нескольким Ольгиным истерическим выкрикам, предлагал ей стать его тайной осведомительницей. У Георгия Смольникова подобного и в мыслях не было. Георгий Смольников с большой охотой предложил бы ей стать его тайной любовницей… потому что жениться на ней – значит подвергнуть ее губительному риску. Но какое бы это было счастье – жениться на ней!»
Он вдруг отпустил мысли и чувства на волю, вдруг позволил себе проникнуть во все те тайны, которые хранила его душа после первой же встречи с Ольгой – тогда, в той же подворотне, когда он первый раз увидел ее с тремя замерзшими гераньками: алой, розовой и белой… Какой волшебный, какой чудесный, какой многозначительный, мистический для него цветок – герань!
Он открыл глаза и почти с ненавистью посмотрел на тумбочку. Вазочка, похожая на карандашницу, по-прежнему оставалась пустой. Сколько еще можно ждать?! Неужели она и правда принесет герани только завтра? Но почему, почему, неужели так трудно выполнить одну маленькую просьбу?!
– Ч-черт… – простонал он от злости и боли – слишком резко повернул голову.
– Что с тобой? – Храмов наклонился к нему. – Врача позвать?
– Не надо, – проскрежетал сквозь зубы Поляков.
– Ладно, – Храмов встал. – Извини, я тут лезу к тебе с разными разговорами, а тебе так худо. Но мне нужно, мне непременно нужно с тобой поговорить. И чем скорей, тем лучше. Слишком много вопросов возникает, и я не хочу, чтобы задавать их тебе пришел кто-то другой.
– Какие еще вопросы? – с тоской выдохнул смертельно усталый Поляков, но Храмов только головой покачал:
– Завтра приду. А ты пока поспи, ладно?
Храмов очень осторожно взял Полякова за правую руку, хотя та была совершенно здорова и вполне выдержала бы крепкое пожатие. Постоял, глядя сверху вниз: какой-то слишком уж большой и здоровый. Халат глупо топорщился на его широких плечах.
Храмов постоял, словно собираясь еще что-то сказать, но не решился – повернулся, отдернул занавеску и ушел. Поляков и в самом деле уснул – уснул мгновенно и очень крепко, а когда открыл глаза, был уже вечер, раздавали ужин, в палате стучали ложками по мискам, выскребая кашу, санитарка Земфира ходила по палате, гортанно выкликая, словно торговка на базаре: «А вот чаю подлить! Чаю кому?» А рядом с Поляковым на тумбочке в узенькой вазочке, похожей на карандашницу, стояли три герани. На сей раз они были все красные.
Придя в госпиталь, Ольга обнаружила, что забыла халат.
Неудивительно! Еще слава богу, что вообще голову не забыла! А ведь запросто…
Она никак не могла понять, что происходит. Зачем, прибежав домой после дежурства, срезала три веточки красной герани и снова понеслась в госпиталь?! В крайнем случае можно было отнести их утром.
Но нет, почему-то откладывать на утро было нельзя. Неведомо почему. Только сегодня!
Точно так же, неведомо почему, нельзя было принести Полякову белой герани, срезав ее с куста, который стоял в столовой третьего этажа. Не подходила также и розовая. Только красная!
С красной геранью начались какие-то странности: после ареста мамы она почему-то почти перестала цвести, а сейчас ее словно заколдовали – выпускала одну гроздь за другой, совершенно затмив розовую и белую, которые стояли рядом на подоконнике.
Вот поэтому Ольга и срезала на сей раз только красную герань.
Только поэтому, да?
Она не знала.
Слава богу, Поляков спал, когда она, как воришка, держа герань завернутой в полотенце, прокралась в его закуток. Она сунула веточки в воду и торопливо сбежала, даже не дав себе лишней минуты постоять и посмотреть на него. Хотя он бы все равно этого не заметил, его черные глаза были закрыты…
Потом Ольга убежала домой окончательно и легла спать. Но не спалось, потому что она начала жалеть, что не посмотрела на Полякова как следует, пусть даже на спящего. У него ведь не только глаза необыкновенные, он вообще очень красив! Посмотреть на него хотелось до такой степени, что Ольга даже плакать начала от невозможности это сделать. Тогда она встала, взяла маленький ручной фонарик, который начинал светить, если с силой жмешь на ручку, и отыскала на полке сказки Пушкина с отклеившейся обложкой. Достала оттуда изрезанную фотографию, в центре которой раньше был молодой дядя Шура, а теперь остались только «псы сыскные» Охтин и Смольников. Охтина она отрезала и опять сунула в книжку, а фотографию Смольникова взяла с собой в постель и уставилась на нее, беспрестанно жужжа фонариком.
Может, ей только казалось, конечно, но они были просто поразительно похожи, Смольников и Поляков. Совершенно одинаковые черты лица, удивительно похожи глаза, и одинаково зачесаны назад темные волосы.
«Глупости, – твердила себе Ольга. – Фотография старая, плохая, они похожи чуть-чуть, мне просто хочется его видеть, вот я и ищу сходство…»
Она сунула снимок под подушку.
«Мне хочется его видеть!»
Страшное признание…
А ведь очень легко могло получиться так, что она больше никогда не увидела бы Полякова. Если бы стрелявший взял чуть левее, он бы убил его.
И Ольга в сотый, наверное, раз принялась размышлять о том, кто он такой – стрелявший.
По всему выходило, что Колька Монахин, больше некому. И если Поляков слышал их разговор, он понимал, что Николай мог задержаться, в свою очередь послушать уже его с Ольгой разговор. А потом выстрелить ему в спину.
