Волхв - Фаулз Джон Роберт (читаемые книги читать txt) 📗
Я помог Алисон подняться, и мы поплелись обратно. К западу тянулся длинный хребет, затем седловина; склон сбегал вниз, к темному далекому лесу. Случайно мы заметили на фоне неба контур кольцевого холма, который я помнил по восхождению. Приют был по ту его сторону. Алисон, видно, совсем отключилась; я изо всех сил тянул ее за собой. Ругался, упрашивал, только бы двигалась. Через двадцать минут в распадке показался приземистый темный кубик — приют.
Я посмотрел на циферблат. Подъем занял полтора часа; возвращение — три.
Внутри я ощупью отыскал топчан и усадил Алисон. Потом чиркнул спичкой, нашел лампу и попробовал зажечь; но в ней не было ни фитиля, ни керосина. Я сунулся в очаг. Дрова, слава богу, сухие. Я разорвал всю бумагу, какая оказалась под рукой: книжку Алисон, продуктовые обертки; с замиранием сердца поджег. Заклубился дымок, в нос шибануло смолой, и дерево занялось. Вскоре хижина наполнилась красноватым мерцанием, бурыми тенями и, главное, теплом. Я нагнулся за ведром. Алисон встрепенулась.
— Воды принесу.
— Ara. — Тусклая улыбка.
— Накрылась бы одеялом. — Она кивнула.
Поход к ручью отнял у меня пять минут, но, когда я вернулся, она уже бодро подбрасывала в печь поленья, босая, на красном одеяле, расстеленном меж топчанами и очагом. На нижней лежанке она разложила припасы: хлеб, шоколад, сардины, паксимадью, апельсины; нашелся даже старый котелок.
— Келли, тебе было сказано лежать.
— Я ж как-никак стюардесса. Даже после крушения надо скрасить пассажирам жизнь. — Взяла у меня ведро и принялась мыть котелок. Присела, выставив красные волдыри на пятках. — Жалеешь, что мы слазили?
— Нет.
Взглянула на меня.
— Не жалеешь — и только?
— Радуюсь.
Довольная, она снова взялась за котелок, наполнила его водой, стала крошить туда шоколад. Я сел на край топчана, снял обувь и носки. Хотелось вести себя непринужденно, но у меня, как и у нее, это не получалось. Жар очага, тесная комната — и мы вдвоем среди холодной пустоты.
— Ничего, что я так нагло проявляю свою женскую сущность?
Интонация ее казалась иронической, но лица не было видно. Она начала помешивать шоколад на плите.
— Не говори ерунды.
Железная крыша загрохотала под натиском ветра, и дверь, застонав, полуоткрылась.
— Потерпевшие кораблекрушение, — сказала она. Подперев дверь лыжей, я взглянул на Алисон. Она помешивала жидкий шоколад палочкой, изогнувшись, дабы уберечься от жара, лицом ко мне. Состроив гримаску, обвела глазами грязные стены.
— Романтично, правда?
— Да уж, пока ветер — снаружи. — Она заговорщически улыбнулась и заглянула в котелок. — Чему ты смеешься?
— Тому, что все так романтично.
Я снова уселся на топчан. Она стянула джемпер и вынула заколки из волос. Я подумал о Жюли; но в эту обстановку она как-то не вписывалась. Беззаботным тоном я воскликнул:
— Отлично смотришься. Будто всю жизнь этим занималась.
— А ты думал?.. Повертись в самолетной кухоньке четыре на два. — Подбоченилась одной рукой; недолгое молчание; отзвук давних вечеров на Рассел-сквер. — Помнишь, мы ходили на пьесу Сартра, как ее?
— «Взаперти».
— Вот-вот. Здесь все очень похоже.
— В каком смысле?
Она не оборачивалась.
— Как устану, всегда игривые мысли одолевают. — Я задержал дыхание. — Что тебе стоит? — спросила она тихо.
— Если поначалу анализы и дают отрицательный результат, это вовсе не означает…
Она вытащила из котелка темно-коричневую щепку.
— Кажется, это изумительное консоме по-королевски уже поспело.
Подошла и присела рядом, все так же отводя глаза, с механической улыбкой стюардессы.
— Не выпьете ли для аппетита, сэр?
Сунула котелок мне под нос, высмеивая и себя, и мою серьезность; я рассмеялся, но она не рассмеялась в ответ, лишь едва-едва улыбнулась. Я взял у нее котелок. Она ушла в дальний угол хижины; стала расстегивать кофточку.
— Что ты делаешь?
— Раздеваюсь.
Я отвернулся. Но она снова оказалась рядом, завернутая в одеяло, как в саронг; потом бесшумно уселась на пол, подложив под себя другое, свернутое, одеяло, на безопасном расстоянии в два фута. Когда она повернулась, чтобы достать из-за спины еду, одеяло на ногах разошлось. Она сразу поправила его, но на задворках моего сознания воздел руки и ту, запретную, часть тела Приапчик — и дико засверкал глазами.
Мы принялись за еду. Паксимадья (поджаренные в оливковом масле сухарики) была, как обычно, безвкусна, горячий шоколад чересчур жидок, а сардины просто несъедобны, но мы так проголодались, что не замечали этого. Наконец — я тоже перебрался на пол — мы, насытившись, откинулись на топчан, дымя наперегонки с печкой. Оба мы молчали, словно ожидая чего-то. Я чувствовал себя как впервые, когда все либо вот-вот прекратится, либо дойдет до самого конца. Шевельнуться боялся. Ее голые плечи — тонкие, округлые, нежные. Край одеяла, засунутый под мышку, обвис, слегка приоткрыв грудь.
Тишина все сильнее сковывала нас — меня во всяком случае; словно соревнование — кто первый не выдержит и раскроет рот. Ее рука лежала на одеяле: нагнись и дотронься. Я начал понимать, что она пользуется ситуацией, нарочно припирает меня к стенке; молчание лишь выявляло, что она сильнее; что я хочу ее — не Алисон как таковую, а женщину, просто женщину, оказавшуюся поблизости. В конце концов я бросил окурок в очаг, поудобнее прислонился к топчану и смежил веки, точно устал до смерти, точно не в силах бороться со сном — впрочем, кабы не Алисон, это было бы правдой. Вдруг она пошевелилась. Я открыл глаза. Она сидела нагая, отбросив одеяло.
— Алисон. Не надо. — Но она поднялась на колени и стала стаскивать с меня одежду.
— Бедненький.
Выпрямила мне ноги, расстегнула рубашку, вытащила ее из брюк. Я зажмурился и позволил раздеть себя до пояса.
— Это нечестно.
— Ты такой загорелый.
Она гладила мои бока, плечи, шею, губы, забавляясь и присматриваясь, как ребенок к новой игрушке. Стоя на коленях, поцеловала меня в шею, и ее соски скользнули по моей коже.
— Никогда себе не прощу, если… — начал я.
— Молчи. Тихо лежи.
Раздела меня совсем, провела по своему телу моими ладонями, чтобы я вспомнил эту нежную кожу, изгибы плоти, худобу — вечно-естественный рельеф наготы. Ее пальцы. Пока она ласкала меня, я думал: это все равно что со шлюхой, бывалые шлюхины жесты, телесная радость и больше ничего… но затем отдался радости, которую она мне дарила. Вот легла сверху, положила голову мне на грудь. Долгое молчание. Треснуло полено, обдав наши ноги веером угольков. Я гладил ее волосы, спину, тонкую шею, усмиренный весь, до нервных окончаний. Представил себе Жюли, лежащую на мне в той же позе, и мне показалось, что любовные игры с ней должны оказаться более бурными и пылкими, не столь обыденными — кости ломит от усталости, жара, капельки пота… в голове крутятся банальные словечки — «баба», например; о нет — белый накал, таинственная, всепоглощающая страсть.
