Лекции по русской литературе XX века. Том 4 - Быков Дмитрий (читать книги онлайн бесплатно регистрация .txt) 📗
Нужно сказать, что после того, как она была напечатана в «Юности» (этот номер «Юности» у меня до сих пор хранится на даче, затасканный, затисканный до невозможности, потому что весь класс брал у меня эту повесть читать), не описать никаким пером. Только популярность повести «Love Story» в Штатах может сравниться с дикой славой, обрушившейся на Щербакову. И надо сказать, что она её не испортила: Щербакова продолжала оставаться тем же милым, открытым ростовским журналистом, который продолжал сочинять свои честные, замечательные подростковые истории.
Эта повесть, безусловно, сыграла роль спускового крючка, потому что именно с «Вам и не снилось» началась молодёжная активность: программы «Спорклуб» и «12-й этаж», фильм Быкова «Чучело». Именно с этого момента начался активный разговор о том, какая молодёжь вырастет. И надо вам сказать, что молодёжь эта, умная, интересная, была на самом деле довольно перспективной. Крах советского проекта не означал краха этого поколения. Годы до 1988-го были надеждой, что этим детям дадут сыграть свою роль, дадут реализоваться. Только в 1991-м стало понятно, что пирамиду перестроить нельзя. И это поколение с перерубленной пополам судьбой так, в общем, и не состоялось. Им осталось только пересматривать фильм «Вам и не снилось» и слушать гениальную песню Алексея Рыбникова, которая стала символом наших несостоявшихся надежд.
Чингиз Айтматов
«И дольше века длится день», 1980 год
Сейчас нам предстоит сложный разговор о непростом романе Чингиза Торекуловича Айтматова «И дольше века длится день». Книга эта была напечатана сначала под названием «Буранный полустанок», но впоследствии основное название «И дольше века длится день», взятое из стихов любимого Айтматовым Пастернака, было восстановлено. Правда, как мне рассказывал Айтматов, ему пришлось соврать, что это не сама пастернаковская строчка, а из шекспировских переводов. «Ну, если из шекспировских, тогда ладно», – ответили ему. Хотя на самом деле это из последнего стихотворения Пастернака, из «Солнцеворота».
До этого Айтматов романов не писал, и, в общем, определённая привязанность к жанру короткой повести здесь сказалась. Я и до сих пор думаю, что Айтматов не был романистом. Он был писателем фантастической изобразительной силы, он умел так написать, что действительно отбивал у читателя и сон, и аппетит. Во всяком случае, легенда о манкуртах в этом романе написана так, что невозможно избавиться от мигрени потом долгое время. И Айтматов с гордостью потом сам рассказывал о том, что у него добрый месяц взяла работа над этим текстом. Но при этом, невзирая на свою фантастическую изобразительную силу, Айтматов, конечно, на коротких повестях, на коротких дистанциях был сильнее. Поэтому «Буранный полустанок» – это несбалансированный роман, в который, как всегда в первый роман, напихано слишком много всего. Удивительно, что Айтматов взялся за эту книгу уже довольно зрелым писателем. Ему было за пятьдесят, он был лауреатом всех возможных премий, включая Ленинскую, главным среднеазиатским литератором, но тем не менее он долго копил идеи, впечатления, чтобы к этому роману приступить. Весь роман поместился в 11-м номере «Нового мира» за 1980 год – это не очень толстая книга, но в неё чрезвычайно многое вместилось. И, конечно, она распадается, как и предпоследний роман Айтматова «Плаха», на несколько составляющих: история Едигея Буранного, который работает на крошечном разъезде, история контакта земных космонавтов с пришельцами с планеты Лесная Грудь, и эта архаическая часть «Белое облако Чингисхана», которая как легенда должна была входить в роман, но она его разрывала, становясь слишком большой. В результате Айтматов выделил её в отдельную повесть, в романе из легенд осталась только легенда о манкуртах.
Мы должны знать, в каком историческом контексте эта вещь появилась и какую функцию она несла. Семидесятые годы, начало восьмидесятых – это в интеллектуальном отношении время трудное, бурное. На доске стояла комбинация с очень неочевидными продолжениями, и поэтому говорить о деградации, об упадке советского проекта в это время трудно. Наоборот, появляются самые сложные и самые интересные вещи: лучшие спектакли Любимова, лучшие фильмы Тарковского, как «Сталкер», например. И у Айтматова вершинный взлёт – этот роман при всех его недостатках. Темы, которые этим романом затронуты, лежат в русле тогдашней наиболее актуальной дискуссии – дискуссии о модернизме и архаике. Получалось так, что начиная с 1977 года, когда произошла знаменитая дискуссия «Классика и мы», которая резко расколола русскую литературу на почвенников и прогрессистов, – это вечное членение, но здесь оно опять стало дико актуальным, – начиная с этого года память, слово «память», историческая память стала символом почвенничества и в каком-то смысле черносотенства. И борьба за сохранение памятников, за чистоту природы, против вторжения в неё – главная тема литературной, культурной и, скажем шире, общественной борьбы восьмидесятых годов. Ведь общество «Память» получило название после романа комсомольского писателя Владимира Чивилихина. Его роман о декабристах и так, для маскировки, о революционных традициях. Но вообще это роман о том, что без памяти общество не живёт, что традиция сильнее прогресса, что надо вернуться к традиции. Роман Айтматова всё-таки в этом ключе рассматривать не стоит. Айтматов ни секунды не почвенник. Потому что как писатель Айтматов модернист, причём модернист убеждённый. Достаточно сказать, что, когда он в 1987 году возглавил «Иностранную литературу», первое, что он сделал, – весь 1988 год печатал «Улисса». И это, в общем, не случайно, потому что крайний модерн и крайняя архаика смыкаются.
Как доказал академик Раушенбах, есть много общего в перспективе русских икон и перспективе в понимании авангардного искусства. Там есть революционные прорывы. Точно так же Андрей Вознесенский, самый авангардный из русских поэтов, всегда черпал вдохновение в древнерусской живописи, древнерусском зодчестве, в своей собственной священнической семье и священнической традиции. Точно так же Андрей Тарковский, самый продвинутый, самый авангардный из русских режиссёров, снял «Андрея Рублёва» – фильм, где русская древность смыкается с русским авангардом. И «Купание красного коня», что замечательно показал Лев Мочалов, – это вещь, сделанная в традициях русской иконы. Икона и авангард очень часто смыкаются, и роман Айтматова по сути своей роман модернистский, модерновый роман с очень современными техниками. В некоторых отношениях этот роман до сих пор остаётся прорывным, потому что тогда метод сожжённых мостиков между частями текста, метод соотнесения между собой совершенно разных фрагментов, между которыми возникают разные ассоциативные связи, был в большой моде. Окуджава так написал «Свидание с Бонапартом», Стругацкие так написали «Отягощённых злом». Три разные истории в одной матрёшке, которые образуют сложные ассоциативные связи, – конечно, имплицитные, полускрытые, но тем интереснее их выявление. Так вот, тема романа вовсе не в том, что надо хранить традицию и надо хранить историческую память. Тема романа в том, что советский проект, стирая из памяти самое страшное, самое злое и главное, обречён. Он вырастил манкуртов, которые не помнят, как всё было. Айтматов всегда с такой немножко наивной гордостью признавался, что манкуртов он выдумал сам, – в нём было это очарование наивности, которое он пронёс через все годы своей жизни и работы.
Я много с ним общался, по крайней мере, пять серьёзных разговоров у нас было. И вот я вспоминаю, как Айтматов в самолёте – мы вместе летим в Баку – мне рассказывает, что он два раза умудрился придумать народную легенду. Сначала он придумал «Пегий пёс, бегущий краем моря». Ему Владимир Санги, писатель-чукча, рассказал о такой пегой скале на бегу, и он раз – и придумал эту историю про мальчика с рыбаками. «Пегий пёс, бегущий краем моря» – самая поразительная его повесть семидесятых годов, как мне кажется. А второй раз он придумал манкурта. Он говорил: «Я и рад бы, чтобы это было, но народ этого не выдумал, это выдумал я». Там действительно очень страшная история, история о том, что пленных солдат превращают в рабов, а для того, чтобы они превратились в рабов, надо стереть им память. А для того, чтобы стёрлась память, их подвергают ужасной пытке: им надевают такую шапку из сырой кожи и кладут на солнцепёк. На солнцепёке эта кожа сжимается и железным обручем сжимает голову. Девять из десяти умирают, а десятый становится идеальным рабом, абсолютно послушным. И вот манкурт – это не символ разрыва с традицией, это не символ исторического беспамятства. Это конкретный символ человека, который забыл самое главное. Конечно, когда Айтматов говорит об этом, он имеет в виду общество, забывшее свои самые страшные преступления. Вот когда главный герой, Буранный Едигей, едет хоронить своего друга Казангапа, который его, инвалида, пригласил на разъезд и дал ему работу, он вспоминает всю жизнь. Он вспоминает Абуталипа, которого ни за что увезли – только за то, что он партизанил в Югославии, а с Югославией испортились отношения. Его увезли и замучили, а вдова его долго потом ещё ждала. Он вспоминает все притеснения, весь голод, все обиды, которые эта власть безо всякой необходимости наносила хорошим, преданным людям, этим кротким киргизам, да и русским, которые там обитали, тоже – людям, которые ничего дурного не хотели. А мы, как манкурты, это забываем, мы живём с обручем на голове. Не случайно первое название романа было «Обруч», но потом Айтматов от него отказался.
