Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
Держась за дергающуюся щеку, она не сводила глаз со стоящих пред ней начищенных до блеска сапог, за которыми валялась куча грязного тряпья. Она поняла, что куча живая, шевелится, вздрагивает. Ее взгляд привлекла бесформенная масса, вся в синяках и кровоподтеках, пальцы, из-под ногтей которых сочилась кровь, небритое лицо, красные веки, настолько опухшие, что глаза еле открывались. От изумления у нее отвисла челюсть.
— О чем вы думали, когда приносили это сюда? — спросил Берия. — Неужели вы не знали, что я беседую здесь с Сашенькой? Вы забыли постучаться, товарищ Кобулов! Тук-тук — вас что, не учили вежливости?
— Извините, Лаврентий Павлович! Не знал, что вы заняты, — ответил великан Кобулов. — Нужно поработать над этим старым куском дерьма — еще один упрямец. Но мы же не хотим, чтобы она увидела то, что ее испугает, верно?
— Разумеется, нет, — ответил Берия. — Помогите ей подняться и отведите назад в камеру.
— Отвратительный синяк! — заметил Кобулов, прикасаясь к Сашенькиной щеке и морща нос. — Должно быть, вы где-то споткнулись.
Он помог ей встать, Сашенька была не в силах отвести глаз от тела, лежащего на грязном полу.
— Пойдемте, мы должны уберечь вас от этого отталкивающего зрелища — так тяжело сдерживать товарища Родоса, когда он закусывает удила.
— Родоса? — прошептала она.
В другом конце комнаты коренастый мужчина с волосатой родинкой на щеке, заостренными чертами лица и головой, похожей на куриную фрикадельку, поглаживал черную дубинку.
Следователь Родос, в сером мундире, перетянутом широким поясом, в грязных сапогах, скромно пожал плечами и, дерзко взглянув на Сашеньку, стал наносить удары в живот человеку на ковре. Он очень медленно и размеренно поднимал над плечом дубинку, словно играл в мяч. Человек на полу каждый раз издавал почти такой же стон, как корова, которая (Сашенька видела сама) телилась в имении Цейтлиных на Украине.
— Невежливо так глазеть, но зрелище завораживает, верно? — сказал Берия, когда она уходила.
Кобулов взял Сашеньку за руку и вывел в коридор, где с белозубой улыбкой ее ожидал следователь Могильчук.
— Надеюсь, мы еще встретимся, — произнес Кобулов, возвращаясь в кабинет Берии.
Сашенька вся дрожала. Не в состоянии больше сдерживаться, она извергла из себя все, что съела; во рту остался вкус сыра. Она не могла поверить увиденному. Вот так Берия относится к старым большевикам! Вот чем Ваня занимался по ночам, а потом возвращался домой, к детям! Вот что случилось с бывшими владельцами их дачи и квартиры!
Она все еще не верила, что на нее есть компромат, — было очевидно, что пока никто из арестованных ни в чем не признался. Она еще может отсюда выйти, если не потеряет голову. Любой ценой.
Но где сейчас Ваня? Где Беня? Она вспомнила время, которое они проводили вместе в гостинице, в сарае, целовались на улицах, как подростки, пели у реки «Очи черные», дарили друг другу цветы в самые романтические мгновения своей жизни. Семь тысяч рубинов Кремля продолжали сиять. Сейчас она любила обоих: Ваню и Беню, по-разному, страстно. Теперь они оба — ее семья. Они — единственное, что у нее есть, как и она у них, в этом ущелье теней. Они пошли обратно, вверх по лестнице, потом вниз, прочь из мира карельской сосны, пальм, запаха одеколона, назад, к едкой вони капусты, мочи, хлорки, во внутреннюю тюрьму.
Ей пару раз пришлось облокотиться на стену, чтобы не упасть. Она прикоснулась к щеке: под глазом кровоточило, щека опухла.
— Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! — повторяла она.
Они в безопасности? Прошло три дня с тех пор, как они уехали, — две ночи и три дня с ее ареста. От сознания того, что Сатинов позаботится о детях, в ее груди зрело невыразимо теплое чувство любви, к которому никто не мог прикоснуться.
— Вот мы и дома, — сказал Могильчук, заводя ее назад в камеру. — Отдохните. Утром поговорим. — Сашенька тяжело опустилась на нары. — Ой, а вы узнали своего дядю Менделя? Думаю, это был он, — по крайней мере, то, что от него осталось.
37
На ночь свет в камере не выключали. Трубы отопления затряслись, загудели и стали нагреваться, хотя на дворе стояла жара: в камерах и без того было невыносимо душно. Сашенька забарабанила в дверь.
— Сесть на нары, арестованная. — Замок со скрежетом открылся. В дверном проеме стояли два надзирателя.
— Я буду жаловаться наркому Берии, в Центральный комитет партии.
Включили отопление, хотя на улице уже лето. И пожалуйста, погасите свет, я не могу заснуть.
Надзиратели переглянулись.
— Мы доложим о ваших жалобах начальству.
Дверь захлопнулась. Стало еще жарче. Сашенька вспотела. Она едва могла дышать, ее мучила жажда.
Она сняла платье и легла в одном белье на нары. Свет был настолько ярким, что она не могла уснуть, как бы плотно ни закрывала глаза и ни зарывалась лицом в матрас. Когда наконец она погрузилась в тревожный сон, открылся глазок в двери.
— Арестованная, встать!
— Я сплю, сейчас ночь.
Она снова уснула.
— Арестованная, встать! Положить руки так, чтобы мы могли их видеть.
Когда одних криков стало недостаточно — Сашенька продолжала спать, — надзиратели открыли дверь, растолкали Сашеньку, сбросили на пол.
Теперь она поняла: вот до чего опустилась ее партия.
Одну ночь без сна еще можно было вынести. Но на вторую ночь она почувствовала, что начинает терять ориентацию. Ее все время тошнило, с нее градом катил пот, она уже была не уверена: то ли заболела, то ли просто устала. Она спала даже стоя; надзиратели обнаружили ее спящей на параше, но даже тогда ее разбудили. Хуже всего было то, что ее одолевали страхи, они множились, как грибы после дождя: ее дети мертвы, потерялись, плачут без нее.
Бесконечно тянулись дни. Их выводили на прогулку на двадцать минут во внутренний двор; ей разрешили помыться; кормили три раза в день. Но, оставшись одна в камере, просыпаясь каждые несколько минут, она слышала голоса Снегурочки и Карло. Она не должна сдаваться. Ради детей. Их лица и запах не давали ей покоя. Она говорила себе, что уже потеряла их. План Сатинова провалится: они окажутся в одном из этих ужасных детских домов, изнасилованные, измученные, избитые, униженные, а потом, когда они вырастут, их расстреляют. Она должна признаться во всем, только бы это закончилось. Только бы дали поспать в холодной камере. Дети уже мертвы. Мертвы для нее, значит, и на самом деле умерли. Они ей больше не принадлежали. Дети потеряны навсегда.
Сашенька уже не принадлежала миру живых.
38
В Ростове-на-Дону, далеко к югу от Москвы, бледная худощавая немка из Поволжья в цветастой шали и простом летнем платье в очередной раз постучала в дверь начальника станции. Опять она притащила свои три чемодана и двоих детей: маленькую белокурую девочку и темноволосого мальчика, который цеплялся за ее руки. У них были печальные запавшие глаза.
Кабинет начальника станции находился рядом с неистовым хаосом, творившимся у билетных касс, где целыми днями толпились сотни разочарованных людей.
Этот кабинет с мягкими креслами, портретами Ленина и Сталина был оазисом спокойствия и цивилизации.
Несмотря на то что эта немка вот уже четыре дня появлялась здесь каждое утро, но так и не получила ни телеграммы, ни знака, никого не встретила, она продолжала приходить. Казалось, она наслаждается каждой минутой пребывания в этом чистом и спокойном месте. Начальник станции переглянулся с помощником и округлил глаза. Эта няня с детьми и чемоданами была лишь одной из тысяч человек, посеревших от отчаяния, приходивших сюда каждое утро в надежде получить сообщение «сверху», может, телеграмму от несуществующих родственников, утерянный багаж, который никто никогда не найдет, купить билет на поезд, который никуда не отправится.
— Товарищ Степанян, — обратилась она на четвертый день к начальнику станции. — Доброе утро. Я лишь пришла узнать, нет ли для меня телеграммы?
