Правда сталинских репрессий - Кожинов Вадим Валерьянович (читать книги .txt) 📗
Следует учитывать, что Хенкин, в отличие от Разгона, в 1973 году эмигрировал "по израильской визе", хотя отнюдь не поселился на "исторической родине", а стал сотрудником пресловутой радиостанции «Свобода» (ранее он много лет выполнял те же функции во французской редакции московского контрпропагандистского радио; эта способность с успехом делать одно и то же дело и «здесь», и «там» по-своему замечательна…). В 1980-м мемуары Хенкина были опубликованы эмигрантским издательством «Посев», а в 1991-м переизданы в Москве.
Любопытен его рассказ о том, как ему, прежде чем его удостоили поста на «Свободе», пришлось доказывать представителю спецслужб США, что он не столь уж заслуженный деятель НКВД. Американца смущало, в частности, то, что Хенкин проживал в сталинской «высотке» на Котельнической набережной. В ответ Хенкин не без ловкости представил дело так, что в этот дом поселяли «известных» людей: "…в мрем подъезде была квартира Паустовского, в пятом жил Вознесенский, в девятом — Твардовский и Фаина Григорьевна Раневская… жили в этом доме Евтушенко, Зыкина, Уланова…" (с. 8). Однако, во-первых, Хенкин отнюдь не принадлежал к подобным «знаменитостям», а во-вторых, для тех, кто хотя бы в общих чертах знает сей дом, не является секретом, что среди его насельников преобладали высокие чины МГБ.
Но обратимся к суждению Хенкина о том, что место его «друзей» (точнее — «исчезавших» друзей его друзей) в НКВД занимают "деревенские хамы", эти страшные «молотобойцы». В определенном смысле Хенкин прав, хотя тот процесс замены «кадров», о котором он говорит, был весьма длительным и завершился, как увидим, только в 1950-х годах.
Об этой постепенной замене свидетельствуют и другие мемуары, написанные уже упоминавшимся видным сотрудником Наркомата иностранных дел Е.А. ГельфандомГнединым (1898–1983). В отличие от Разгона и Хенкина, перед нами объективные и честные воспоминания. Евгений Александрович был сыном весьма и весьма «темной» личности — Гельфанда-Парвуса, но с юных лет расстался с отцом (в мемуарах он откровенно говорит о своем сложившемся уже к 1917 году «нежелании» быть "сыном Парвуса") и сформировался как человек с прочной этической основой.
Его воспоминания, написанные в 1970-х годах, были уже после его кончины опубликованы в "Новом мире" (1988, N 7), однако, как ни удивительно, с сокращением именно тех эпизодов, в которых наиболее очевидно выразилась честность мемуариста! К счастью, книга воспоминаний Гнедина позднее, в 1994 году, была издана полностью, хотя, увы, мизерным тиражом 2025 экз. ("Новый мир" с урезанным текстом Гнедина вышел в 1988 году тиражом более миллиона экз.). Гнедин — что нельзя не оценить — еще в 1970-х годах с покаянными нотами рассказывал в этих мемуарах о своем участии — хотя и в качестве рядового «агитатора» — в проведении коллективизации. Вместе с тем он правильно осознал совершившийся во второй половине 1930-х годов кардинальный поворот в отношении власти к крестьянству — то есть к преобладающему большинству населения страны (около 70 процентов в 1937 году). Констатируя, что к "середине тридцатых годов… аресты и репрессии против партийных и государственных работников стали таким же постоянным методом внутренней политики, как и карательные мероприятия в деревне" (имеются в виду «мероприятия» начала 30-х годов), Гнедин тут же заметил: "Парадоксальным образом эта система мероприятий привела к тому, что позднее новые кадры государственных служащих пополнялись в значительной мере выходцами из крестьянской среды" (с. 61).
Могут возразить, что на вершине власти и ранее находились люди крестьянского происхождения — А.И. Рыков и М.И. Калинин. Но они, по сути дела, имели только, пользуясь модным словечком, «имидж» правителей-крестьян. Что касается Рыкова, которого несколько неожиданно назначили после кончины Ленина главой правительства, он действительно принадлежал в юности к крестьянскому сословию, но лишь чисто формально: его семья занималась торговлей в большом губернском Саратове, где он и родился; характерно, что и он, и оба его брата окончили гимназию и поступили в университет, — откуда, правда, Алексей Иванович ушел еще в 1898 году в "профессиональные революционеры".
Калинин в самом деле начал свою жизнь в деревне, но он-то впоследствии, в сущности, только играл роль носителя высшей власти. В 1917-м ему дали чисто «представительский» пост "городского головы" Петрограда, а с марта 1919-го — "всероссийского старосты". Троцкий в 1927 году напомнил: "Члены Политбюро знают, что после смерти Свердлова первой мыслью Владимира Ильича было назначить председателем ВЦИКа тов. Каменева. Предложение выбрать «рабоче-крестьянскую» фигуру исходило от меня. Кандидатура тов. Калинина была выдвинута мною. Мною же он был назван всероссийским старостой". И, конечно, Михаил Иванович являл собой именно «фигуру», а не действительного правителя страны.
Уместно вспомнить и о том, что В.И. Ленин в конце 1922-го — начале 1923 г. в своем так называемом «Завещании» прозорливо написал о необходимости введения в ЦК, то есть высшую власть, состоявшую тогда из 27 членов и 19 кандидатов в члены, — множества ("50, 75 или даже 100") людей, "принадлежащих ближе к числу рядовых рабочих и крестьян" (а не давно «оторвавшихся» от народного бытия "профессиональных революционеров"); его предложение было фактически полностью отвергнуто, но в 1939 году так или иначе реализовалось: из 138 тогдашних членов и кандидатов в члены ЦК примерно две трети были "из рабочих и крестьян"…
С конца 1930-х годов те, кого Хенкин называл "деревенскими хамами", действительно начали занимать все более значительное место во власти — и в том числе в НКВД. Хенкин добавил, что эти «хамы» являлись-де и «молотобойцами», то есть наиболее жестокими следователями, и, значит, "самый страшный" период в истории НКВД открыли-де — после замены прежних «кадров» — именно "деревенские хамы".
Но в мемуарах Гнедина-Гельфанда содержится прямо противоположная информация. Он был арестован позже многих, в 1939 году, и его «делом» занимался, по его собственному рассказу, "младший лейтенант Гарбузов… начинающий работник следственных органов" (с. 63). Гнедин как бы специально отметил, что Гарбузов — человек «малообразованный», явно из тех самых, пришедших на смену «исчезнувшим» друзьям друзей Хенкина "деревенских хамов" и, по-видимому, "молотобойцев".
Правда, в 1939 году эти новые «кадры» еще только начинали теснить прежние (они действительно выдвинулись на первый план позже, в ходе Отечественной войны 1941–1945 годов). И мемуары Гнедина об этом свидетельствуют. Гарбузовым командовал, сообщает он, "Пинзур, возглавлявший группу следователей или секцию в следственной части НКВД СССР" (с. 50), и именно он "возглавлял следствие" по делу Гнедина (с. 55).
Известный юрист и публицист (уделяющий основное внимание юридическим проблемам) Аркадий Ваксберг, получивший доступ к «засекреченным» документам еще до издания полного текста воспоминаний Гнедина, в сущности, дал к ним точный комментарий:
"Имя капитана госбезопасности (соответствует воинскому званию "полковник"), — писал А. Ваксберг, — Израиля Львовича Пинзура встречается во множестве сфальсифицированных политических дел. Одно время он руководил следственной частью Московского управления госбезопасности, потом возвысился до помощника начальника следственной части Главного управления госбезопасности НКВД СССР. 27 апреля 1940 года был награжден медалью "За отвагу". Судя по датам — за успешно проведенное следствие по делу Гнедина".
Что же касается «малообразованного» Гарбузова, то, как сообщает Гнедин, "держался он спокойно и корректно", хотя, "если бы он вздумал держаться со мной грубо и недоброжелательно, начальство его за это не попрекнуло бы. Позднее, в мрачнейшей обстановке, я имел случай убедиться, что он ко мне относится человечно…" (с. 63).
Совсем иное дело — Пинзур. Гнедин вспоминал: "Дверь раскрылась, и вошли несколько человек: капитан Пинзур… младший лейтенант Гарбузов и несколько неизвестных… Меня бросили наземь и принялись избивать дубинками". Затем "капитан (Пинзур. — В.К.) передал дубинку Гарбузову, тот вздрогнул и вернул дубинку своему начальнику. Чтобы замять этот эпизод, не ускользнувший от моего внимания, капитан, лишенный стыда и совести, воскликнул: "Видите, Гнедин, вы так противны вашему следователю, что он не хочет к вам прикоснуться!" Но я-то понял, что лейтенант был не в состоянии поднять на меня руку" (с. 71, 72). И еще характерная деталь из рассказа о позднейшем допросе, в ходе которого Гарбузов "был со мной неожиданно груб, по поводу какой-то моей реплики поднял крик, явно рассчитывая, что в соседних помещениях его коллеги услышат, как грозно он со мной разговаривает" (с. 75).
