Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗
– По-моему, ты нашел тему, достойную поэмы, – заметил Эпафродит.
– Нет, слишком уж тонкий парадокс для моих слушателей. Богатые покровители хотят быстрой завязки, пары толковых намеков, желательно непристойных, и ударной концовки. Нет, сюжет «Медуза против Пигмалиона» скорее уместен в ученом трактате нашего друга Диона. Представьте, какие мудреные аргументы он завернет, применив всевозможные метафоры и завуалированные отсылки к истории. А кстати, что о нем слышно?
– Я только вчера получил новый трактат… – начал Эпафродит и умолк.
– Как! И до сих пор молчал? Давай же, прочти! – потребовал Марциал.
– Я успел только наскоро просмотреть его. И не уверен…
– Не говори, что он плох. Неужто несчастный изгнанник лишился мозгов, застряв в Сармизегетузе?
– Нет, дело не в этом. Честно говоря, мне страшновато держать у себя его работу. Она, возможно… крамольна.
– Тогда читай скорее, а после сожжем! – рассмеялся Марциал.
Эпафродит натянуто улыбнулся. Луций угадал его мысли: поэту больше не доверяли из-за близости к императору. Марциал вроде был не из тех, кто предает старых друзей, но годы научили Эпафродита соблюдать осторожность. Одно дело – болтать о любовных похождениях императора, о которых судачили все, от продавцов соли до сенаторов, и несколько другое – устроить чтение труда высланного философа.
– Я не хочу сказать, что трактат откровенно бунтарский, – уточнил Эпафродит. – Дион слишком тонок для подобного. Однако новое сочинение можно счесть… издевкой над императором.
– Ты распалил мое любопытство, – сказал Марциал. – И какая тема?
– Волосы.
– Что?
– Волосы. Научный трактат о волосах и их роли в истории и литературе.
Все расхохотались. Домициан заметно переживал из-за преждевременного облысения. В юности он славился гривой каштановых волос, а однажды даже сочинил в подарок другу монографию о секретах ухода за шевелюрой. Когда Домициан пришел к власти, труд размножили за одну ночь; его прочли все грамотные жители Рима, но никто не осмеливался заговорить о нем в присутствии автора. Не насмешка ли Дионов панегирик волосам над изгнавшим его лысеющим императором?
– Время даже правителей не щадит, – заметил Марциал, поднялся и обошел вокруг статуи. – И только наш друг Меланком никогда не облысеет, не разжиреет и не обзаведется морщинами, а если цвет его роскошных волос поблекнет, их всегда можно подкрасить. Как я завидую его неизменному совершенству! Ну что же, если наш хозяин не желает поделиться новым трактатом Диона, то я пойду. Мне еще надо поработать до захода солнца. Может быть, я все же как-нибудь разовью тему Пигмалиона и Медузы. Или напишу Диону и подарю ему идею.
– Я с тобой. – Эпиктет потянулся за костылем и с некоторым трудом встал. – Сегодня я обедаю у многообещающего нового покровителя. Он хочет встретиться в термах Тита, и мне пора идти. Ты с нами, Пинарий?
Тот начал было подниматься, но Эпафродит тронул его за руку:
– Нет, Луций, задержись ненадолго.
Когда они остались одни, Луций выжидающе взглянул на хозяина:
– Ты чем-то встревожен, Эпафродит.
– Так и есть, – вздохнул старший товарищ. – Во имя всех богов, Луций, что ты делаешь?
– О чем ты, Эпафродит?
– Мне известно, кто твоя загадочная подруга.
– Откуда?
– Луций, Луций! Я знаю тебя с малых лет. Когда тебе удавалось что-нибудь от меня утаить?
«Только роль Спора в гибели Нерона», – подумал Луций, но промолчал и предоставил Эпафродиту продолжить.
– Я понял все еще до того, как ты заговорил о ее целомудрии. Я видел вас на людях – чопорное приветствие, отведенные взоры, подчеркнутая дистанция. И ненароком узнал, что ее не было в Риме в период, о котором ты говорил. Должен признать, что нахожу забавным, что она нарушил обет, данный ею богине, но сохраняет верность человеку. Я не назову ее вслух – чего рабы не услышат, того и не повторят, – но ты знаешь, кого я имею в виду. Я прав?
Луций уставился на окруженный строительными лесами и подъемниками амфитеатр Флавиев – там возводили новый ярус, чтобы принимать еще больше зрителей.
– Да, ты прав.
Эпафродит покачал головой:
– Луций, Луций! Какой чудовищный риск! Когда я думаю про данное твоему отцу обещание присматривать за тобой…
– Я уже взрослый, Эпафродит, и отвечаю за себя сам. Ты давно освободился от обещания.
– Тем не менее опасность…
– Мы неизменно осторожны и скрытны. А теперь даже не видимся. Любим друг друга на расстоянии.
Закрыв глаза, Эпафродит глубоко вздохнул:
– Ты не осознаешь серьезности положения. Грядут события, которые затронут нас всех.
– События?
– Я не хотел говорить об этом… при других.
– То есть при Марциале?
– И при Эпиктете. И даже при тебе, если на то пошло. – Эпафродит помолчал, собираясь с мыслями. Он неожиданно показался Луцию глубоким стариком, который отягощен заботами больше, чем когда-либо на протяжении многих лет. – Ты знаешь, у меня, несмотря на перемены и годы, еще остались друзья в императорском доме. Иногда я слышу разговоры о том, что еще только готовится. Мои источники требуют полной секретности, а потому обычно я держу свои знания при себе. Да, я скрываю их даже от тебя, Луций. Но сейчас не время молчать, ибо ты в опасности. Домициан собирается восстановить институт цензоров, а сам хочет стать магистратом, причем навсегда.
– Разве его отец не сделал того же?
– Да, ненадолго и с конкретной целью, когда проводил перепись населения. Это одно из традиционных занятий цензоров, но не оно интересует Домициана.
– Не понимаю. Чем еще занимается цензор?
– Луций, Луций! Неужели ты за время обучения ничего не усвоил из истории? Ведь отец обеспечил тебе лучших наставников!
Луций пожал плечами:
– Зачем забивать голову институтами давно почившей республики, если сегодня вся власть сосредоточена в руках одного человека, а прочие не в счет?
Эпафродит обуздал свое негодование.
– Давным-давно, когда Римом правил сенат, цензор обладал огромной властью – в каких-то смыслах он был самым могущественным лицом в республике, так как отвечал за официальную перепись граждан, а магистратов выбирали именно они. Люди голосовали не по отдельности, а группами, которые определялись благосостоянием и другими показателями общественного статуса. Цензор устанавливал, кому в какой категории голосовать, и это имело огромное значение, так как мнение элитных групп перевешивало выбор черни. И цензор мог вообще вычеркнуть человека из списков и тем самым лишить гражданина права голоса.
– А за что?
– За преступление, например. Или, что актуальнее, за оскорбление общественной нравственности.
– И кто же оценивал чистоту кандидата?
– Разумеется, цензор. А потому обязанность вести списки избирателей повлекла за собой другую: моральный контроль. Если человека объявляли виновным в безнравственности, тот иногда лишался не только избирательного, но и других прав, его могли даже вышвырнуть из сената. Цензорство, служившее сперва высокой цели, быстро превратилось в политическое орудие, способ наказывать врагов и рушить карьеры.
– Я все равно не понимаю, – покачал головой Луций. – Домициан способен ввести или вывести из сената любого, кого заблагорассудится. Да и кто такие сенаторы? Они не обладают подлинной властью. Недавний нелепый закон, по которому высокопоставленным чиновникам запрещается приговаривать к смерти лиц своего круга, даже не стоит упоминания. Понятие об императоре как о первом среди равных – фантазия, а надежда ограничить его власть законом – бесплодная мечта. Так почему же Домициан хочет стать пожизненным цензором?
– Пост вооружит его новым и очень действенным инструментом. Подумай сам: если император желает наказать врага или соперника исключительно ради защиты собственной власти, то он тиран. Он может поступить иначе и обвинить недруга в реальном преступлении: растрате, например, или убийстве, но такое утверждение потребует доказательств. Однако в качестве цензора Домициан вправе назначить себя блюстителем общественной нравственности, пекущимся об общем благе.
