Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник) - Дивов Олег Игоревич (читаем книги бесплатно txt, fb2) 📗
Экельс внезапно разглядел флаг на стене и застонал. Это не был заполненный пятьюдесятью звездами благословенный Андреевский крест — священное знамя Конфедерации. Это были ненавистные звезды и полосы давно разгромленных северян, полтора века назад едва не приведших Штаты к социальной и культурной катастрофе.
— Теперь у власти настоящий демократ, который всегда думает о правах меньшинств!.. — гордо заявил служащий. — Что это с вами, приятель? — участливо обратился он к Тревису. — Почему вы так пристально на меня смотрите? Какой вы импозантный и мускулистый! Вы не собираетесь сегодня на гей-прайд под эгидой мэрии Нью-Йорка? Мы могли бы весело провести вечер, а потом поужинать у меня…
Экельс рухнул на колени, беспомощно протягивая руки к мертвой бабочке.
— Пожалуйста, — горячо молил он сошедшую с ума вселенную, — пожалуйста, верни все как было! Пусть она оживет! Ну, пожалуйста! Может быть, если мы снова возвратимся в доисторическую эпоху, все еще можно исправить…
Стоя на коленях в позе безутешного кающегося грешника, он слышал, как свирепо и хрипло дышит Тревис. Он слышал, как старый южанин передергивает затвор и с характерным клацаньем тянет спусковой крючок…
И громнул грян.
Евгений Лукин. Старичок на скамеечке
Издательство наше называется «Издательство». Кроме шуток, так и называется. Учредитель-то не кто-нибудь — городская администрация, люди серьёзные, привыкшие выражаться прямо, без экивоков! Ну и какое ещё имя, по-вашему, могли они присвоить государственному предприятию? Только такое…
Но вы им не верьте. На самом деле вывеска нагло врёт. Ничего мы не издаём. В позапрошлом году из бюджета была вычеркнута графа «на книгоиздание». А вычеркнутое из бюджета, согласно традиции, восстановлению не подлежит. Что с воза упало, то пропало. Казалось бы, по логике следовало ликвидировать и саму нашу контору. Зачем она тогда? Ан нет! Учреждения культуры высочайшим повелением трогать запрещено. Культура — наше всё.
Чем же мы в таком случае занимаемся? Представьте, работаем. Принимаем авторские рукописи (в основном от членов Союза писателей), вычитываем, редактируем, иллюстрируем — и что-то иногда за это получаем. В типографию макеты, впрочем, не отдаём — печатать, напоминаю, не на что.
Нет, забредает к нам иногда чудило, жаждущее опубликоваться за свой счёт. Это пожалуйста! Это — с распростёртыми объятьями! И всё равно поток манускриптов стремительно мелеет. До того дошло, что сами у авторов тексты клянчим.
Было и сокращение штатов, причём какое-то странное: троих отправили на пенсию, а взамен приняли чью-то там дочурку, специально придумав для неё неслыханную доселе должность. Дочурка оказалась редкостной стервой, немедля вообразила себя начальством и принялась донимать.
— Вы должны были сдать это позавчера!
Она стоит спиной к моему столу, поскольку на сей раз жертва не я. Под лёгкой тканью подобно коротко подрезанным крылышкам торчат сердитые девичьи лопатки.
Тот, к кому обращаются, поднимает от бумаг исполненное благородства лицо. Глаза — ласковы, голос — обворожителен и хорошо поставлен:
— Вам уже говорили сегодня, что вы прекрасно выглядите?
— Нет! — скрежещет она.
— Так я и думал… — с прискорбием изрекает он. — Чёрствые люди…
— Вам придётся написать объяснительную записку!
Я вздыхаю украдкой. «Написать записку…» «Остановить на остановке…» О современный язык!
— Пожалуйста, — галантно отзывается мой сослуживец. — Я и в письменном виде готов подтвердить, что выглядите вы сегодня потрясающе…
Поганка открывает рот, однако немеет, вспыхивает и, гневно чеканя шаги, покидает помещение. Директрисе жаловаться пошла.
— Как это у тебя получается? — с завистью говорю я. — Научил бы…
— Учись, — великодушно разрешает он. Отправляет рукопись в папку, завязывает тесёмки и, подперев кулаком щёку, принимается меня разглядывать.
— Достала? — спрашивает он с сочувствием.
— Да не то слово…
— Обедать идёшь?
— Что-то не хочется… Жарко.
Дверь и оба окна раскрыты настежь, по кабинету гуляют горячие сквозняки. Представляю, что делается на улице!
— Может, сгуляем в скверик, к фонтану? — предлагает он. — Кваску хлебнём. Ледяного…
Импозантен до изнеможения. На службу неизменно является в белом эстрадном пиджаке. Когда-то работал в филармонии, не знаю кем — поговаривают, что конферансье. Потом был уволен, основал фирму, быстро прогорел. Покрутился-покрутился — и к нам.
Лентяй и аккуратист. Порядок на столе и в столе поддерживает идеальный. Очень любит точить карандаши. Вручную, естественно. Точилок не признаёт — говорит, угол в них не тот.
Издательские дамы при виде него млеют (директриса в их числе), но и у мужчин, коих легко по пальцам перечесть, бывший артист филармонии раздражения не вызывает.
Я в самом деле не собирался выходить в это лютое пекло, разве что на перекур, но когда тебя приглашают столь дружески и непринуждённо — поди откажись!
В скверике и впрямь дышалось полегче: над газонами клубилась водяная пыль, то и дело сносимая на нас ветерком, бурлил фонтан. Мы остановились у палатки, хлебнули кваску — пусть не ледяного, но довольно-таки прохладного.
— Ага… — сказал он вдруг, высмотрев кого-то в проеденной солнцем древесной тени. — Стало быть, не зря шли…
И увлёк меня к лавке, на которой одиноко восседал старичок с палочкой. Умильный такой старичок: хрупенький, седенький, с глянцевой розовой пролысинкой на темечке. Увидев нас, разулыбался.
— А-а… — ликующе возгласил он. — Здравствуйте, Пётр… И вы… э-э… — Старичок вопросительно поглядел на меня.
Я представился.
— И вы, Глеб, здравствуйте… А то я уж тут, знаете, заскучал… Странный день: не подходит никто и не подходит… Чем порадуете сегодня?
— Так, чепуха, Ростислав Игнатьич, — небрежно молвил мой коллега Пётр, присаживаясь рядом со старичком. — Ничего особо душераздирающего… Давай, — шепнул он мне.
Я не понял.
— Рассказывай давай, — пояснил Пётр.
— О чём?
— О нашей юной гадюке. Как она тебя достала… и вообще…
— Зачем?
— Затем, что Ростислав Игнатьич любит такие истории. Имей же, наконец, уважение к старшим!.. Чего стоишь столбом? Присаживайся и приступай…
И столь сильна была его харизма, что я против воли подсел к старичку с другой стороны и, чувствуя себя до крайности неловко, приступил. Ну как это, представьте, взять вдруг и начать жаловаться чужому человеку на свои беды! Поначалу я запинался, вопросительно взглядывал на Петра (тот ободряюще кивал), но мало-помалу разошёлся, речь стала поживее, откуда-то взялась патетика, пару раз даже проскочило крепкое словцо.
Наконец иссяк.
Старичок кивал, мечтательно глядя на пелену водяной пыли над газоном напротив. Я опять покосился на Петра, и мне показалось, что сослуживец мой несколько напряжён. Он явно ждал ответа.
Наконец Ростислав Игнатьич перестал кивать, вздохнул.
— Да… — с пониманием молвил он. — Печально, печально… А что бы вы хотели, Глеб? Чтобы вашу обидчицу уволили? Или чтобы она под машину угодила?..
Я возмутился.
— Упаси боже! За кого вы меня принимаете? Пусть себе живёт… лишь бы не доставала…
— Да вы не волнуйтесь, — утешил он. — Бывает и хуже… Вы, главное, не расстраивайтесь… Думаю, утрясётся…
— Спасибо! — отрывисто сказал Пётр и встал. — Всего вам доброго, Ростислав Игнатьич!
Поднял меня за руку с лавки и потащил к фонтану.
— Что это было? — ошалело спросил я, пытаясь оглянуться.
— Подождём до завтра, — с загадочным видом изронил Пётр.
Ютится наше «Издательство» в двухэтажном ветхом особнячке. Я уже с двумя коллегами побился об заклад относительно того, что именно развалится быстрее: сам домишко или обитающее в нём учреждение. Произойдёт сие, по моим прикидкам, через пару-тройку лет, а пока будем довольны иллюзией рабочего места, а временами даже иллюзией зарплаты… Ах, если бы этим была довольна ещё и моя супруга!
