Осень на краю - Арсеньева Елена (книга жизни .TXT) 📗
– Ну а по батюшке как? – спросил главврач.
Марина аж вспотела от напряжения: она почему-то не могла, не могла вспомнить ни одного мужского имени! Как назваться? По-прежнему Игнатьевной? Нет, только не это! Боже мой, Боже мой... Она взглянула на доктора, стоящего перед ней, вспомнила, что его зовут Иваном Самойловичем, – и брякнула:
– Ивановна я.
– Значит, Марина Ивановна Павлова. Так и запишем, – покладисто кивнул Лукницкий.
И Марина кивнула в ответ...
Да, это была прекрасная мысль: попроситься на работу в бараки. Потому что главврач был дотошен до буквоедства, и несмотря на то что нынче в стране все кувырком пошло и еще большим кувырком пойти собиралось, он выправил Марине справку с больничной печатью: такая-то состоит-де сестрой там-то и там-то. Справка нужна была для получения продовольственных карточек, и Марина, заполучив ее, внезапно уверовала, что все в ее жизни теперь пойдет на лад – так пойдет, как задумано.
Она провела в бараках полтора месяца, работая, а заодно набираясь сил и отъедаясь на скудном больничном пайке – у сестер он был только чуть-чуть получше, чем у пациентов, но на кухне всегда можно было разжиться лишней ложкой борща и лишней горбушкой хлеба. И вот однажды Иван Самойлович прибежал в бараки с безумными глазами и сказал, что сейчас видел расклеенные в центре города листовки: царя скинули! Николай отрекся от престола!
На него смотрели недоверчиво, крестились, кое-кто втихомолку думал, что Самойлыч-де сдвинулся умом от непосильной работы, а может, и сам тиф подцепил – вишь, бред у него. Однако Марина в новость поверила сразу. Почему? Да потому, что должна была, наконец, вскипеть волна народного гнева, должна, не зря столько сил было положено, не зря столькими телами, столькими жизнями вымощена была революционная гать!
Марина жадно ждала подробностей. Вскоре стало известно, что сначала Николай Романов отрекся в пользу сына, цесаревича Алексея, потом отрекся и от его имени – в пользу брата своего, великого князя Михаила Александровича. Последний выверт был смеху подобен, потому что Михаил Александрович считался в семье паршивой овцой с тех пор, как против воли брата и матери («Брат высоко, брат далеко, в Копенгагене маман!» – ехидствовал в очередной своей поэзе всем известный и всеми любимый Владимир Мятлев) сочетался морганатическим браком с некой мадам Вульферт, которую увел от законного мужа (второго, к слову сказать) и которой – ну нечего же делать! – было по такому случаю «присвоено звание» графини Брасовой. И вот этой одиозной фигуре Николашка швырнул, словно негодную ветошку, огромную страну! На счастье, у Михаила хватило ума (а может, он просто струсил) отречься тоже. Так что теперь монархии пришел конец – власть принадлежит Временному правительству. Среди членов его называли Львова, Керенского, Пуришкевича, называли и еще какие-то демократическо-буржуйские фамилии, услышав которые Марина аж ногти с досады в ладони вонзила: все это было не то, совершенное не то! Это еще не победа революции, а только подступы к ней! Ну что же, за первым шагом непременно должен последовать второй, дайте только время, и час пробьет...
Однако слушать биение маятника времени Марина хотела отнюдь не в Ново-Николаевске, а в Петрограде, Москве... на самый худой конец – в Энске. Но у нее еще не было денег на дорогу, она еще не обзавелась даже мало-мальски необходимым имуществом... Может, у Ивана Самойловича Лукницкого взаймы взять? Доктор был отнюдь не беден: недавно женился на вдове зажиточного купца. Зоя Ильинична была добросердечной, пустенькой дамочкой, но она с великим пиететом относилась почему-то к Марине, чуя в ней личность сильную и жестокую – таких вот бедных маленьких овечек порою очень сильно тянет к волчицам, словно на роду им написано себя в жертву принести, и они нипочем не хотят нарушать сего предопределения. Но хорошо к кому-то относиться – это одно, а вот несколько тысяч рублей (деньги стремительно обесценивались) взаймы дать – совсем другое...
Пока Марина раздумывала, за нее решила жизнь, которая теперь, словно ей пинок под зад дали или, вернее сказать, в спину стреляли (пули свистели, свистели пока мимо, но ведь хоть одна да попадет, коли не поспешишь, не понесешься во всю прыть!), изобиловала стремительными, мгновенно сменяющимися событиями. Однажды во двор бараков завалилась толпа солдат. Все это были, конечно, дезертиры, которые валом повалили с фронта, как только зашатался, а потом и рухнул царский трон.
Солдаты были в стельку пьяны. Третий день в городе громили винные склады, подвалы лавок и магазинов – вино лилось рекой по обочинам, вином полны были придорожные канавки, в которых, случалось, тонул ополоумевший от выпитого пролетариат. Особо следить за порядком было некому – лишь только пронеслась весть о падении режима, были арестованы прежний городской голова и начальник полиции, ну а новая демократическая власть еще не успела, а может, и опасалась наводить порядок. Вернее всего, власти еще никакой и не было.
– Господин доктор, – прибежал к главврачу один из санитаров. – Там целая орава пришла, ищут бывшего начальника жандармерии. Говорят, он у нас спрятался.
– Что за бред? – засмеялся Иван Самойлович. – Кому только в голову взбрела такая чушь? Насколько я помню господина Стаценко (такова была фамилия начальника ново-николаевской охранки), он человек разумный. Скажите им, что только сумасшедший может спасаться среди тифозных. Это ж верный случай заболеть, а то и умереть! Да и сами пусть поскорее убираются, ведь заразятся же, а потом заразу по городу понесут. Мало нам больных, что ли? Подите и скажите им!
– Ох нет, господин доктор, – угрюмо проговорил санитар, – не могу я им такое сказать. Они как бешеные все, лыка не вяжут. Клюшкин, санитар, сунулся было их выпроваживать, так один ему как дал кулаком в рожу, тот и упал. Небось нос сломали!
– Что? – так и ахнул Лукницкий. – Клюшкину нос сломали? Ну, знаете, это уж просто вандалы какие-то... Ладно, пускай идут в бараки, черт с ними. Заразятся – им же хуже. Впустите их.
– А ключ-то от пропускного барака у вас... – возразил санитар.
Пропускным называлось небольшое здание, построенное между бараками, где лежали больные, и «чистой зоной». Там переодевались в особые халаты, а потом обратно в свою одежду. Никто из посторонних не мог войти туда без дозволения главврача.
– Возьмите ключ и отдайте им, – велел Лукницкий, однако санитар попятился:
– Воля ваша, а я боюсь. И вы не ходите, господин доктор, выкиньте вон ключ в окошко...
– Давайте я пойду и отнесу, – предложила Марина, стоявшая рядом и не без презрения слушавшая разговор мужчин.
– Да ты что, сестра! – всполошился санитар. – Они ж не в себе, солдатня эта! Мигом тебя растелешат, да прямо на мостовой всей оравой, потом встать не сможешь, да еще и заразы небось огребешь. И еще спасибо скажешь, коли живая уйдешь!
– Ну это просто... просто... – беспомощно вскричал Лукницкий.
И, решив более не пререкаться, побежал к пропускному бараку. Марина и санитар едва поспевали за ним.
Лукницкий выскочил на крыльцо и остановился, запыхавшись: был он толст, коротконог, бегать быстро не мог. Устал, взопрел. У него даже пенсне запотело, и, сняв его, доктор принялся протирать стеклышки полой халата, близоруко вглядываясь в подступившую к крыльцу безликую темную массу.
– Господа... – начал было он, однако из толпы раздался крик:
– Это кто тебе тут господа, сволочь буржуйская? – а вслед за тем грянул выстрел, и Лукницкий, выронив пенсне и нелепо взмахнув руками, упал с простреленной головой.
– Выверните ему карманы, ключ возьмите! – раздался чей-то голос.
Толпа прихлынула к телу доктора... но что было дальше, Марина уже не видела: санитар дернул ее за руку, прошипел:
– Тикай, дура, чего вылупилась! – и исчез, словно его корова языком слизнула.
Марина ринулась следом. Единственный путь, которым можно было уйти, минуя пропускной барак, а значит, толпу погромщиков, было окно кабинета Лукницкого, выходившее на пустырь. Именно туда побежал сметливый санитар.
