Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - фон Риббентроп Рудольф (е книги .txt) 📗

Объявление войны против Соединенных Штатов явилось второй роковой ошибкой, совершенной Гитлером в 1941 году. Он облегчил Рузвельту отнесение европейского театра военных действий отныне к приоритету американского ведения войны. При этом Гитлер не имел никаких оснований сразу же присоединиться к японцам, они этого, ввиду пакта о ненападении, также не сделали, когда он выступил против России. Объявление войны США означало по сути конец внешней политики Германии, во всяком случае, такой политики, на осуществление которой оказывал влияние министр иностранных дел. Деятельность министра иностранных дел свелась к упорным попыткам склонить Гитлера к зондажу возможности заключения мира с Советским Союзом, который без согласия Гитлера не имел бы никакого смысла. После требования «unconditional surrender», «безоговорочной капитуляции», провозглашенного Рузвельтом в Касабланке, лишь попытка с русскими имела, по мнению отца, шанс на успех.

Первое предложение отца немедля начать с русскими переговоры, после того, как союзники высадились в Западной Африке, Гитлер резко отверг. Отец описывает разговор, состоявшийся в спецпоезде Гитлера, следующим образом:

«Во время последовавшего разговора я, в кратких словах, высказал следующее мнение: англо-американская высадка является серьезной. Она показывает, что в корне неверно оценивался тоннаж противника и, таким образом, возможности нашей подводной войны. Если не удастся изгнать англо-американцев из Африки, что мне, судя по нашему транспортному опыту в Средиземноморье, представляется весьма сомнительным, Африка вместе с армией оси потеряна, Средиземноморье в руках врагов и Италия, и без того уже слабая, в тяжелейшей ситуации. Я придерживаюсь мнения, что фюреру необходимо решительнейшее облегчение ведения войны, и просил бы поэтому немедленную доверенность на установление контакта со Сталиным через советского посла в Стокгольме мадам Коллонтай по поводу заключения мира — и притом, если потребуется, ценой отказа от большей части завоеванной на востоке территории.

Едва я сказал про отказ от завоеванных территорий, как фюрер отреагировал самым бурным образом. Адольф Гитлер, вскочив с ярко-красным лицом, прервал меня и заявил с неслыханной резкостью, что он желает говорить со мной исключительно об Африке и ни о чем другом. Форма, в которой он это произнес, исключила для меня в тот момент повторение моего предложения. (…)

В это время — до катастрофы под Сталинградом — мы располагали бы несравнимо более выгодной позицией для переговоров с Москвой, чем вскоре после этого. Восемь дней спустя началось русское наступление, крах наших союзников на Дону, и затем катастрофа 6-й армии в Сталинграде (…)» [398].

Отец продолжает:

«После предательства правительства Бадольо в сентябре 1943 года я предпринял еще одну, очень энергичную попытку. На сей раз Гитлер не отверг ее с порога. Он подошел со мной к карте и собственноручно начертил демаркационную линию, на которую можно было бы согласиться с русскими. Когда я спросил о доверенности, он пожелал еще раз обдумать этот вопрос до следующего утра. Однако на следующий день дело вновь кончилось ничем. (…) Я ощущал работу сил, без устали заново укреплявших Гитлера в его несгибаемой позиции, отвергавшей любое соглашение со Сталиным.

Когда Муссолини после освобождения прибыл в ставку Гитлера, фюрер, к моему изумлению, заявил ему, что хотел бы договориться с Россией. На последовавшую с моей стороны просьбу об указаниях я, однако, не получил ясного ответа, и уже на следующий день он отказался от какого бы то ни было зондажа. Он, очевидно, заметил мою глубокую подавленность, так как навестил меня короткое время спустя в моей резиденции и, уходя, неожиданно заявил мне: «Знаете ли, Риббентроп, если я сегодня договорюсь с Россией, завтра я вновь нападу на нее — тут уж я ничего не могу поделать». Ошеломленный, я ответил: «Так невозможно вести внешнюю политику, потому что так теряется всякое доверие». В бессилии что-либо здесь изменить, я был охвачен ужасом перед будущим» [399].

После Сталинграда Гитлер, казалось, был более склонен воспринять неопределенные сигналы с русской стороны. Однако он неизменно выдвигал ограничение — сначала в качестве основы для переговоров ему нужен был военный успех. Являлась ли операция «Цитадель», слишком поздно и со слабыми силами начатая летом 1943 года, попыткой достичь ограниченного военного успеха для создания предпосылок, которые требовал Гитлер, чтобы на деле вступить в переговоры с русскими?

Операция «Цитадель»

В этом месте я расскажу немного о пережитом мной с февраля по июль 1943 года. Поскольку мои впечатления в качестве заурядного офицера-танкиста, принадлежавшего к знаменитой танковой дивизии, использовавшейся на всех направлениях главного удара и во всех ключевых переломных моментах, довольно зримо иллюстрируют, если хотите, зеркально отображая политическую ситуацию, драматическую военную ситуацию рейха. На этот отрезок времени пришлись катастрофа под Сталинградом, повторное взятие Харькова и та самая операция «Цитадель», от которой Гитлер, вероятно, ожидал вожделенного военного успеха, вообще говоря, уже достигнутого до того занятием Харькова!

Отец, как уже упомянуто, после того, как фронт, казалось, стабилизировался, предпринял попытку оказать давление на Гитлера. Он хотел добиться его согласия на зондирование возможности переговоров о перемирии с русскими. Впечатляющий захват Харькова, по мнению отца, вновь укрепил немецкую позицию на переговорах, надо было ковать железо, пока горячо. Я был в курсе отцовских надежд на успех военных операций. Я полагаю, мы, солдаты, совершили бы все, что было в наших силах, чтобы добиться успеха.

Хорст Греппер, позднее посол Федеративной Республики в Москве, подтвердил мне попытки отца склонить Гитлера к зондированию возможностей заключения мира. Он был уполномочен навести первые контакты в Стокгольме. В ходе одной балканской миссии он встретился в поезде с Шуленбургом и Хильгером, заявившим ему: «Мы надеялись увидеть вас едущим в другом направлении». Греппер недвусмысленно подтвердил, что эта акция была инициирована отцом, но не увенчались успехом из-за Гитлера.

Летом 1942 года нас перевезли с полигона Зеннелагер в исходный район летнего наступления на юге России, чтобы через несколько дней передислоцировать тем же самым путем обратно, в район к западу от Парижа. Мы были слегка озадачены, не догадываясь, что явились пассивными свидетелями серьезного нарушения элементарного стратегического правила, которое гласит, что на направлениях главного удара необходимо выступить так сильно, как только возможно, при готовности в известных условиях пойти на риск в других местах.

Таким образом, для летнего наступления не хватало, среди прочего, трех дивизий СС; охранение протяженного фланга на Дону было переложено на союзников, которые столпились под Сталинградом, создав тем самым классический «каннский мешок» [400], только, к сожалению, в пользу противника. В начале 1942 года, после второго ранения, обошедшегося в несколько месяцев пребывания в лазарете, я был переведен в новосозданную танковую роту дивизии «Лейбштандарт», получившей отныне статус «танковой гренадерской дивизии». К концу 1942 года она была преобразована в бронетанковую дивизию. Пара слов о якобы лучшем вооружении дивизий СС: на вооружении у нас находился старенький Т IV (Panzerkampfwagen IV, сокращенно Panzer IV или PzKpfw IV), уступавший русскому Т-34 во всех отношениях. Лишь в конце 1942 года нам были доставлены машины с длинноствольной пушкой, что пришлось сделать из-за появления все того же Т-34, явившегося зловещим сюрпризом для немецких бронетанковых войск. Недостатки Т-IV в отношении двигателей, брони и проходимости, правда, слегка компенсировались наличием командирской башенки, которой у Т-34 не было, она, однако, существенно облегчала управление танком.