Том 7. Моникины - Купер Джеймс Фенимор (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗

— О каком же?

Тут Ной вынул из кармана резную сосновую дощечку. На ней был изображен Нептун, вооруженный не своим обычным трезубцем, а гарпуном. Ной всегда утверждал, что морскому богу подходит именно гарпун или багор, а трезубец ему ни к чему. По правую сторону Нептуна стоял английский джентльмен с мешком золота в протянутой руке, по левую — фигура женщины, которая, как сказал Ной, должна была представлять собою богиню свободы, хотя ей было придано сходство с миссис Пок, довольно лестное для последней. Лицо Нептуна предположительно напоминало физиономию ее супруга. Капитан со скромностью, всегда сопутствующей истинным заслугам в области искусства, попросил у меня разрешения поместить копию этого изображения на корме своей шхуны. Было бы невежливо отказать ему в таком пустяке.

Однако настало время расставания, и я, пересилив себя, протянул Ною руку. Охотник на котиков крепко сжал ее, но, видимо, не собирался ограничиться этим.

— Вы скоро увидите настоящего ангела, сэр Джон!

— Как! Разве вы знаете мисс Этерингтон?

— А то как же! Я же не слеп, как крот. Во время нашего последнего путешествия я ее часто видел.

— Странно! Однако вас что-то тяготит, мой друг. Говорите открыто!

— Тогда вот что, сэр Джон. Болтайте с вашей милой о чем хотите, но только не о нашем путешествии. По-моему, ей пока трудно будет слушать рассказы про чудеса, которых мы навидались.

Я обещал быть осторожным, и капитан, горячо пожав мне руку, наконец простился со мной. В его поведении, пусть грубовато, проявилось искреннее чувство, затронувшее струны моего сердца. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я вспомнил, что мне пора отправляться в отель «Кастилия». У меня не хватило терпения ждать экипаж, и я пустился по улицам пешком, считая, что легко обгоню любой фиакр или кабриолет в их зигзагообразном движении.

Мистер Этерингтон встретил меня у входа в свои апартаменты и, не говоря ни слова, повел в одну из внутренних комнат. Там он остановился и посмотрел на меня с отеческой заботливостью.

— Она ждет тебя, Джек, и уверена, что этот звонок возвестил о твоем приходе.

— Тем лучше, дорогой сэр! Не будем терять ни мгновения. Дайте мне броситься к ее ногам и вымолить у нее прощение!

— За что, мой милый мальчик?

— За то, что я думал, будто вкладам в дела общества дано сравниться с самыми близкими сердцу, самыми драгоценными узами на земле.

Почтенный священник улыбнулся, но он как будто хотел умерить мое нетерпение.

— Сэр Джон Голденкалф, — произнес он, принимая вид, который между людьми принято называть «исполненным достоинства», — вы уже обладаете всеми вкладами в дела общества, каких может желать благоразумный человек. Огромное состояние, которое оставил тебе покойный отец, само по себе поднимает тебя до уровня самых богатых людей в стране, а поскольку ты теперь еще и баронет, никто не станет оспаривать твоего права принимать участие в государственных делах. Пожалуй, было бы лучше, если бы этот титул был дарован твоей семье на столетие или два поближе к установлению монархии, но в наш век новшеств приходится принимать вещи такими, какие они есть, а не такими, какими мы хотели бы их видеть. Или, как говорят французы: приходится делать, что можешь, а не что хочешь.

Я невольно потер лоб, ибо священник высказал мысль, вызвавшую у меня досаду.

— По вашему принципу, дорогой сэр, общество было бы вынуждено считать, что только деды и прадеды могут освятить наше право управлять собственным государством.

— Прости меня, Джек, если я сказал что-нибудь неприятное! На небесах, несомненно, все будет улажено. Однако боюсь, что Анна уже беспокоится.

Эти слова немедленно изгнали из моей головы всякое воспоминание о предложенной священником системе вкладов в дела общества, которая, как помнит читатель, была прямой противоположностью системе моего покойного предка. Я кинулся к двери, избавив мистера Этерингтона от необходимости менять тему разговора. Когда мы вышли в переднюю, он указал мне на одну из дверей и, напомнив о том, чтобы я вел себя благоразумно, удалился.

Дрожащей рукой я нажал на ручку двери, но она легко отворилась. Анна (она услышала мои шаги) стояла посреди комнаты, словно воплощение женской красоты, женской верности и женской любви. Огромным усилием воли она овладела собой. Ее чистая душа стремилась мне навстречу, она сдержала свой порыв, щадя мои нервы.

— Милый Джек! — И она протянула мне нежную белую ручку.

— Анна! Дорогая Анна!

Я осыпал поцелуями розовые пальчики.

— Будем спокойнее, Джек! И постараемся быть рассудительными.

— Если бы я только знал, что тебе для этого нужно усилие, Анна! Ты ведь такая сдержанная.

— Даже сдержанные люди испытывают глубокое чувство при встрече со старыми друзьями.

— Я был бы совсем счастлив, если бы увидел слезы на твоих глазах!

Как будто только и ожидая этих слов, Анна вдруг разрыдалась. Я перепугался, так громко и судорожно она всхлипывала. Драгоценные нежные чувства, столь долго безысходно томившиеся в ее юном сердце, наконец вырвались на свободу, и я был хорошо наказан за свой эгоизм, испытав тревогу не менее сильную, чем ее бурное изъявление чувств.

Я не стану подробно рассказывать о том, что мы пережили, говорили и делали в течение следующего получаса. Анна почти оставила свою обычную рассудительность и, судя по румянцу, залившему ее прелестное лицо, и по тому, как она освободилась из моих объятий, она, видимо, сочла, что слишком уж забылась.

— Теперь мы можем поговорить более спокойно, Джек, — сказала она, когда ей удалось согнать со своих щек следы волнения, — более спокойно, если не более разумно.

— Что вся мудрость Соломона в сравнении со словами, которые я только что слышал! А музыка небесных сфер…

— Доступна слуху одних лишь ангелов.

— Но разве ты не ангел?

— Нет, Джек, всего лишь глупенькая, доверчивая девушка, такая же слабая и чувствительная, как все, и нуждающаяся в твоей поддержке и руководстве. Если мы сейчас станем называть друг друга небесными именами, разочарование постигнет нас скорее, чем если мы с самого начала будем считать друг друга тем, что мы есть на самом деле. Я люблю тебя за твое доброе и великодушное сердце, Джек, а все эти поэтические создания, мне кажется, вошли в поговорку как существа бессердечные.

Мягко остановив мои преувеличенные словоизлияния (но и после десяти лет супружества я не могу согласиться, что в них было хоть какое-нибудь преувеличение!), Анна снова вложила свою бархатную ручку в мою и улыбкой смягчила суровость упрека.

— В одном ты можешь быть вполне уверена, дорогая, — заговорил я после краткого размышления. — Все мои прежние представления о расширении и сужении интересов в корне изменились. Я довел принцип системы вкладов в дела общества до предела его возможностей и не могу сказать, чтобы успех моих усилий удовлетворил меня. Сейчас у меня есть капиталовложения в половине стран земного шара, но все эти вклады в дела их обществ не только не научили меня больше любить себе подобных, но, наоборот, я убедился в том, что стремление защитить одного человека от несправедливости неизбежно приводило меня к поступкам, несправедливым по отношению ко всем остальным. Поверь, Анна, старая догма ученых экономистов в чем-то неверна!

— Я в этом мало понимаю, сэр Джон, но столь невежественному существу, как я, представляется, что лучшая опора справедливой власти — это справедливые принципы.

— Если бы их можно было воплотить в жизнь, тогда — несомненно. Те, кто утверждает, что униженные и невежественные не могут иметь голоса в общественных делах, вынуждены признать, что их можно держать в узде только силой. Ну, а поскольку знание—сила, они прежде всего и заботятся о том, чтобы те оставались невежественными. А потом ссылаются на это невежество со всеми его тяжкими последствиями, как на доказательство того, насколько они правы, не позволяя народу разделять с ними власть. Я полагаю, что тут не может быть никакой золотой середины: нужно либо откровенно принять принцип в целом…