Граница горных вил - Тихомирова Ксения (читать хорошую книгу txt) 📗
— Клодин, а не Кураж. Ага! Она, конечно, сволочь.
Мадам Клодин — модистка, начальница швейной мастерской. В синие комбинезоны можно было обрядить все поголовье мужчин — тут особых проблем не возникло. Но в подземелье, к сожалению, обитали не только мужчины.
Итак, первый раунд удалось свести вничью, но это была лишь разминка.
— Почему ты так устаешь? Как никто. Себя, что ли, не жалко — ломаться на хозяина до полусмерти? Тем более — никто ведь и не требует. Все знают меру.
Теперь была очередь Андре пожимать плечами.
— И вор говорит, я не умею рассчитывать силы. Что ж, буду учиться. Я постою тут, покурю. А ты, пожалуйста, иди.
— Кого ты боишься — меня или Хьюза?
— Считай, что я боюсь всего.
— Ты трус?
— Да.
— Врешь. Нисколько ты не трус, и ты сильнее Хьюза.
— Я не хочу с ним драться.
— Почему?
— С ним нельзя поиграть и разойтись. Он будет драться только насмерть.
— Ну и убей его! Ты же сильнее. Не бойся. Он всем уже надоел. Там, наверху, тебе это простят.
— Кто ж это там меня простит?
— Хозяин. Кто ж еще?
— Но наверху, знаешь ли, не один хозяин. Другой, пожалуй, не простит.
— Ты что, про Бога, что ли? Вот чудак! Мы здесь живем сами по себе. Ему до нас нет никакого дела.
— Не думаю. Мы люди как все люди. Разве тебе самой хочется, чтобы из-за тебя убили человека?
— А неужели ты думаешь, что из-за меня не убивали? Я что, хуже других?
— Да нет, не хуже. Но я не хочу убивать никого. В том числе Хьюза.
— Тогда он убьет тебя.
— Если ты не будешь его подначивать и стравливать нас — не убьет. Ему хозяин запретил — кстати, под страхом смерти. Зачем ты в это лезешь?
— Низачем, — бросила Мейбл. — Я не лезу! Вот уж не думала, что тебе просто хочется подольше здесь пожить. А мне кажется, что чем скорей все кончится, тем лучше. Я бы на месте Ивора не нянчилась с Карин, а дала бы ей дозу снотворного, чтобы она заснула… под твои сказки и больше не проснулась. Ей лучше умереть, чем жить так, как мы тут живем.
— Все еще может измениться, особенно для Карин.
— Для Карин? Или для тебя? А что, хозяин может тебя отпустить? Мне кажется, ты чего-то выжидаешь.
Только этого не хватало… Андре ответил:
— Нет. Выпустить он меня не может. Любой, кто выйдет отсюда живым, станет для него самого приговором. Я жду, когда он будет торговаться с моей помощью. Он будет, в этом я уверен. Ну а потом последует, наверно, твоему совету.
— Какому совету?
— Прикажет поскорей убить.
— Дурак!
Тут Мейбл, наконец, сорвалась и побежала вниз по лестнице.
Андре еще постоял и подумал, потом спустился в жилой ярус, зашел в свою каморку, запасся всем необходимым на остаток вечера и отправился в салун.
В этом огромном зале вечером толпились почти все, кто в это время не работал. Пили, ели, танцевали под магнитофонный рев, сплетничали, выясняли отношения, как и положено в салуне. У Андре нашлось там свое место под злой и голой лампой у запасного выхода. Другие этот столик не любили, Андре же он устраивал, по крайней мере, больше, чем любой другой, — там было достаточно света.
Когда он в первый раз туда явился, то сел под эту лампу, потому что все другие места были заняты. Андре тогда надеялся, что просто тихо оглядится, — не тут-то было. Его заметил уже подвыпивший, но еще благодушный Тедди. Во-первых, он увидел «своего доходягу». Во-вторых, до Тедди дошла легенда о том, как «доходяга» уложил одного за другим охранников из команды Хьюза. Сам Тедди был охранником первого яруса — то есть соперничал с Хьюзом, что называется, по определению. И вообще ему уже хотелось размяться. Зато Андре это было совершенно ни к чему. Он попытался оттянуть начало поединка.
— Да ну, чего со мною драться?
— А чего?
— Неинтересно.
— Ха! Сказал! А что же тогда интересно? Может, ты выпить хочешь?
— Я хочу тебя нарисовать.
— Меня? Зачем?
— Для интереса. Садись. Давай попробуем. А не понравится — тогда и подеремся.
Тедди вдруг успокоился. Андре вытащил из нагрудного кармана альбомчик и карандаши (дар Ивора и Карин). Занялся делом и забыл про все на свете.
Так он сидел потом все вечера, когда не работал в вечернюю смену. К нему больше не лезли драться и выпивку в него влить не пытались. Иногда он рисовал просто для себя, иногда к нему подсаживались «заказчики». В каморке Андре скопилось множество потрепанных альбомов — портретная галерея подземелья. «Заказчики» даже старались заплатить, хотя Андре отмахивался, говорил, что ему ничего не нужно. Он рисовал только людей и только тех, кого видел перед собой. Когда его просили нарисовать что-то из внешнего мира: дерево, домик, зверей, — он говорил, что не получится.
— Я все забыл. Я же контуженый, ребята.
— Что, в самом деле, забыл? — ужаснулся я, услышав что-то в этом роде.
— Нет. Там нельзя было ничего этого рисовать: По крайней мере, мне так показалось. Этого никто не выдержал бы: ни они, ни я. На воспоминания о таких вещах там нельзя было опереться. Сойдешь с ума и бросишься вниз головой в шахту. А вот с портретом своим, оказывается, иногда полезно встретиться. Я и себя несколько раз нарисовал — в воспитательных целях. Как будто начинаешь немного понимать жизнь. Я-то вообще, ты знаешь, без карандаша в руках думать не умею. Пока леплю или рисую — вроде что-то понимаю. А так — дурак дураком.
Из его неохотных, полувнятных объяснений я все же понял, что там происходило. Каким-то образом его рисунки возвращали людям некую внутреннюю суть, опору даже в этом подземелье. Ну, не саму суть — это человеку не дано, — а, может быть, память о ней. Еще я понял, что его очень любили почти все, кто собрался в том жутком месте. И что он сам любил этих людей. Потому и пробыл там так долго — два с лишним года (но об этом чуть позже).
Бывали, впрочем, и другие случаи. Как-то напротив него, через столик, сел один из корифеев местной химии. Обычно эти люди в салун не заходили — то ли боялись, то ли считали ниже своего достоинства. Этот старик так выделялся среди простоватой публики салуна, что руки Андре сами стали его рисовать. Старик вдруг забеспокоился, встал из-за столика, резко шагнул к Андре, увидел свой портрет и вырвал лист из альбома. Больше он, правда, ничего не успел сделать: рядом оказался Тедди, который сообразил, что надо вмешаться. Старик смотрел в свой образ с ужасом и ненавистью, будто врага увидел. Больше он в салун не заходил.
А Андре продолжал мирно там посиживать. Ему важно было не выделяться, хоть в этом быть как все. За своим столиком он мог дремать, а мог смотреть и слушать.
И узнал много интересного об этом подземелье, его истории, устройстве, нравах — о них больше, чем ему хотелось бы.
История в идеях, открытиях и стилях — модное направление в исследованиях, насколько мне известно.
О подземелье можно было бы без труда состряпать диссертацию, так все там было наглядно.
В основании лежали мечты шестидесятников XIX века о грядущей эре науки и техники, которая всех сделает счастливыми. Наверху понадобилось почти столетие, чтобы идея себя дискредитировала. Внизу же катастрофа произошла почти мгновенно. Первое поколение научных гениев, оказавшихся заживо погребенными под землей, пыталось черпать силу духа в продолжении работы.
И большинство верило, что их открытия еще послужат человечеству. Лаборатории третьего яруса — те самые коридоры и пробирки, о которых рассказывал Кронос, — хранили строгий дух академизма.
Идея докопаться до страны блаженства — это, конечно, сущий декаданс, особенно с точки зрения гордых позитивистов и эмпириков, наследников Евгения Базарова (я все же бывший русский школьник, у меня есть свои стереотипы восприятия). Подкоп под страну фей — это упадок, конец века. Я спрашивал потом у Кроноса, зачем он подорвал подземный ход: чтобы спасти блаженную страну от подземельных захватчиков или чтобы спасти моральный облик научного подполья. Кронос задумался и сказал:
