Исповедь любовницы Сталина - Гендлин Леонард Евгеньевич (читать книги .TXT) 📗
— А. Н., в нашей стране когда-нибудь будет коммунизм?
— На том свете мы его увидим. Там все равны: и жертвы, и палачи…
У меня стал бывать Давид Кикнадзе. Молодой человек с радостью брался выполнить любое, самое незначительное поручение. Он ничего не требовал взамен, только подолгу молча смотрел на меня. Давид никогда ни о чем не спрашивал.
Мы совершили автомобильную прогулку по Москве.
День склонился к вечеру, когда показалось вдали подмосковное село Троицкое. Лунный свет освещал храм. Нас заметил сторож — седенький старичок.
— В Божий храм пущать не велено! — сказал он фальцетом, строго насупив выгоревшие брови. Он торопливо семенил за нами. — Вижу, что вы люди непростые, ладно уж, — мотнул он седенькой головкой, — так и быть, покажу вам храм, а то не сегодня-завтра снесут его или склад в нем оборудуют. Нынче во многих храмах дрова берегут.
Красно-оранжевый свет потрескавшихся от времени стен отчетливо выделял богатство белокаменного убранства. Внутри храма сохранились фрагменты золоченого резного иконостаса, некогда подымавшегося до самых сводов. Церковь в Троице-Лыкове — один из последних памятников Древней Руси, ее лебединая песня. Словоохотливый старичок рассказал, что в молодости был священником, служил в этой самой церкви и случайно его не коснулось лихолетье.
— Не побрезгуйте, товарищи хорошие, зайти в избу, чайку с медком откушать! — попросил нас церковный сторож-священник.
Крошечный домик. Низенькая чистенькая старушка несказанно обрадовалась нашему приходу. Видно, что нечасто наведывались к ним люди. Руки она тщательно вытерла о засаленный фартук. На столе появились четвертинка водки, деревянная миска с солеными огурцами и мочеными помидорами, душистый домашний хлеб, мед, кринка парного молока. Старушка торжественно внесла кипящий на угольях самовар. Задумалась, почему в этой полусказочной, низкорослой избушке, которая всем своим существом наполовину вросла в землю, было так хорошо и покойно. Если бы так продолжалось вечно! Как приятно иногда идеализировать свое существование.
Старичок большим ключом открыл висячий заржавленный замок, потом, поплевав на руки, приподнял крышку старого окованного железом сундука, наполненного доверху старинными иконами и складенями.
— Мы состоим из иконописцев Роковоловых, — сказал он гордо. — И прадед, и дед, и отец писали иконы. Вот храню их столько лет. Нынче иконы никому нельзя показывать. С ними не всегда хорошо, бывает и грустно. Есть у меня друг, монах один, свой век он доживает в обители, в Печорском монастыре. Его из Загорска Светлейший в наказание на Псковщину погнал. Достойный человек. Когда силы еще имелись, частенько к нам в гости захаживал, иконки все раскладывал, не мог на них наглядеться. До чего же умница, безошибочно определял, чье письмо и когда доска была изготовлена, да и фамилии мастеров знал.
Шепотом спросила:
— Монах Нафанаил жив?
Старичок насторожился.
— Откуда вам его знать? Вы барышня светская, что у вас может быть с божьим человеком?
— Мы редко виделись с монахом Нафанаилом, но, поверьте, он — мой самый большой друг. Вы имеете от него какие-либо весточки?
— С месяц назад были оттуда люди, богомольцы праведные, говорили, что он совсем плох, что скоро отдаст Господу душу.
— Меня пустят в монастырь проведать монаха Нафанаила?
Старичок хитро прищурился:
— В обители проживает монах Харлампий, он — правая рука настоятеля. Шепните ему на ушко, но чтобы никто не слышал, мол шлют привет из села Троицкого отец Григорий с матушкой Агриппиной Семеновной. Мы с ним вроде как сродственники. Барышня, Боже вас упаси что-либо сказать при настоятеле, а тем паче при посторонних. В момент косточки пересчитают.
Мы хотели отблагодарить доброго старичка, но не тут-то было.
— Простите меня, барышня и вы господин-товарищ хороший, разве мы похожи на нищих скоморохов? Премного благодарны, в подаянии не нуждаемся. Милости просим, завсегда рады добрым людям.
Прощаясь со мной, Давид Кикнадзе сказал:
— Спасибо за этот необыкновенный вечер. Я с нетерпением буду ждать его повторения.
Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, вспомнила первую встречу с Михаилом Николаевичем Тухачевским. В заколотившемся сердце ощутила необъяснимый страх» Неужели через столько лет подкралось новое чувство?».
Сталин вызвал в Кремль. Он был не в себе. Его мучило странное недомогание. Как только вошла, зло крикнул:
— Вы зазнались, неизвестно отчего возгордились, стали нас избегать! — Не перебивая, слушала наставни-ка-царя. — Вместо того чтобы нас навестить, шляетесь по библиотекам, бегаете в музеи, ходите в церкви!
— Миленький, не сердитесь, в театре репетируем вашу любимую оперу «Борис Годунов» Мусоргского. Я работаю над образом Марии Мнишек. Чтобы достоверно сыграть коварную польку, надо изучить эпоху.
Сталин смягчился, на его дряблом, рябом лице разгладились морщины.
— А мы думали, что вы нас окончательно забыли! Что старый Сталин никому не нужен.
В двери просунулась голова Поскребышева. Виновато моргая глазами, он сказал:
— В приемной дожидается патриарх Алексий.
— Проводите его в Успенский собор, мы сейчас туда придем.
Ярко освещенными подземными переходами мы прошли в Успенский собор. Нас сопровождают офицеры могучего телосложения во главе с Власиком, недалеко от нас плетутся шарообразные генералы.
— Необходимый ритуал закончен, до места привели, проваливайте! — резко сказал Сталин.
И: В. подошел к Патриарху, прижался к нему. Старик, благословляя Сталина, тихо проговорил:
— Хорошо, И. В., что вы Бога не забываете!
Я отошла, чтобы не мешать беседе, но резонанс не мог скрыть их разговор. До меня отчетливо доносилось каждое слово.
— И. В», вам необходим отдых, — ласково, словно маленькому ребенку, сказал Патриарх Всея Руси.
Из груди Сталина вырвался глухой вопль.
— Устали мы сражаться с иродами, — жаловался Алексию И. В. — Поймите, Россия колоссальная, а я один.
— Нынче верить никому нельзя, — наставительно шептал на вид такой тихий первосвященник Алексий.—
Бога не забывайте, чаще молитесь, тогда познаете великую благодать.
— Приезжайте к нам почаще! — просительно сказал Сталин. — Мы вам будем всегда рады.
— Вот и не заметил, как старость подкатилась, трудновато стало передвигаться, ноги совсем отяжелели, — сказал Патриарх.
— Дадим новую машину. Русский Патриарх ни в чем не должен нуждаться, — веско заметил И. В.
Проницательный Сталин видел, что Патриарх Алексий чего-то не договаривает.
— Святейший Патриарх, вы хотите что-то сказать или попросить?
— И. В., нельзя ли на Руси новые храмы открыть? Трудно русскому народу жить без Господа нашего»
— Решим этот вопрос» Что еще? — устало спросил Сталин.
Патриарх явно не решался задать самый главный вопрос, из-за которого он приехал к Сталину в Кремль.
— В небольшом подмосковном городе Загорске имеется Лавра Троице-Сергиева монастыря. Шестьсот лет стоит Лавра, а люди и по сей день взора от нее оторвать не могут. И царь Иван Васильевич Грозный, и Борис Годунов не раз там бывали, на поклонение в Лавру ездил и государь Петр Первый, молился, прощение у Господа вымаливал за нерадивого сына болезного, царевича Алексея.
— Не тяни, Патриарх, говори, что надо! — перебил Святейшего Сталин.
— Лавра — гордость Русской Земли, а Загорск — весь в заплатках.
Сталин рассердился:
— Святейший Патриарх Алексий, вы не за свое дело беретесь. Вам надо молиться, людей уму-разуму учить, а государственные вопросы, что и где строить, мы решим без участия православной церкви.
Обиделся российский первосвященник. Поднялся, не прощаясь, пошел к выходу. И. В. загородил ему дорогу:
— Простите, Алексий, — твердо сказал И. В. — Церковь не должна вмешиваться в строительство городов русских. Мы же вас не учим церковным обрядам.
