Огнедева - Дворецкая Елизавета Алексеевна (читать книги онлайн бесплатно серию книг TXT) 📗
И когда Бериволод Братомерович выразил готовность отдать за Горислава свою старшую дочь Веснояру, Домагость намекнул:
— И у тебя, Вышеславе, серая утушка есть для нашего сокола. Что за подарок без отдарка — меняем нашу утушку на вашу, две свадьбы разом справим. Сына моего Велемысла ты знаешь, и мы твою дочь знаем — о чем раздумывать?
— По рукам! — отозвался Вышеслав, и сам знавший, что какую-то из дочерей отдать придется, и очень довольный, что Домагость просил невесту для своего собственного отпрыска, старшего и единственного сына от Милорады, который значительно превосходит знатностью рода его других сыновей, тех, что от чудинки.
Таким образом, пока Велем и Остряна говорили о сущих пустяках, отцы обручили их и договорились почти обо всем, что касается приданого обеих невест, будущего наследства их детей и даже отчасти торговых дел, которые становились возможны благодаря всем заключаемым бракам. Поэтому от Бериволода все вышли в самом радостном расположении духа, а вуй Рановид, завидев сестрича, тут же запел веселую песню про два ясных месяца и две красных зорюшки, восходящих над Волховом.
— Сладилось твое дело, сыне! — Домагость радостно махнул рукой Велему, все еще стоявшему рядом с Остряной. — Получишь свою лебедь белую, зорьку ясную! Пусть мать полотенца готовит — сей же вечер и обручим вас, а там и свадьба, как пиво подоспеет!
Велем остолбенел. Остряна закрыла лицо руками, ликуя, не веря своему долгожданному счастью и благодаря чуров, но в то же время стараясь, чтобы ее волнение приняли за обычное смущение обрученной девушки. Велем в изумлении смотрел на отца: он-то думал все это время, как половчее сдать назад, намекнуть, что замыслы его расстроились, и по возможности избежать насмешек. Но взгляды, которыми Домагость и Вышеслав с родичами соединяли его с Остряной, были достаточно выразительны и красноречивы. И он сообразил. Ничего не зная о его влечении к Ложечке, Домагость подумал, что сын говорит о дочери Вышеслава! И все уже решено…
— Спасибо тебе, батюшка, за любовь и заботу! — Не скрывая облегчения, Велем низко поклонился. — И вам, родичи любезные, и тебе, Вышеслав Мирославич!
Никто не узнает, что он хотел жениться на собственной робе, но был отвергнут. Ему досталась самая знатная невеста, ровня. А когда его взгляд на мгновение встретился с сияющим взглядом Остряны, которая тут же в смущении опустила глаза, у него потеплело на сердце. Как ни быстр был ее взгляд, он сказал Велему все то, что девушка старательно скрывала от людей. Он понял, почему, собственно, она вмешалась в это дело и не дала своему отцу погубить их с Вольгой. Его восхищал ее ум, благодаря которому она, не подавая вида, одолела усилия старших мужчин, все повернула по-своему, не проявляя ни малейшего своеволия и ни на шаг не выходя из пределов родового закона. И теперь, когда ее глаза сияли, щеки разрумянились, губы горели и все лицо будто светилось от счастья, Остряна вдруг показалась ему такой красивой, что он, не смущаясь собравшейся толпы, отвел руки своей невесты от лица и поцеловал ее под одобрительные возгласы ладожан и смех отцов. Эта дева любила его, а если их брак еще принесет большую пользу роду и честь ему самому, то остается только поблагодарить чуров и добрую богиню Ладу.
Глава 18
Обе свадьбы справляли вместе, на Медовый день. Для свадеб это время необычное, но дольше ждать было нельзя — послам князя Аскольда давно полагалось трогаться восвояси, — и люди шутили, что женитьба в Медовый день обещает молодым медовую жизнь.
Из-за свадеб посольству пришлось еще задержаться, но Белотур не возражал, а даже радовался отсрочке по такой приятной причине. Соперничество между знатными словенскими родами весьма беспокоило его, поскольку их внутренние раздоры могли ослабить словеничей и лишить полян всех выгод от этого родства. А то еще и вынудили бы их помогать ладожским родичам, в то время как полянам хватало своих врагов. Теперь же, когда ильмерские и ладожские словене обменялись невестами и обетами родственной дружбы, Белотур готовился ехать домой с легким сердцем и каждый вечер свадебных пиров радовал собравшихся пением под гусли.
Наконец настал избранный день — четверг, день Перуна, благоприятный для начала дороги. Дивляну свели вниз и поставили в истобке перед печью. Принесли последнюю кудель с ее прялки, и девушка дрожащей рукой бросила ее в огонь, прощаясь с домом и своей девичьей жизнью. Домагость разломил над головой дочери хлеб, одну половину положил в печь — в жертву предкам, а вторую отдал дочери — как благословение в дорогу. В хлеб полагалось класть серебряный арабский шеляг или колечко и смотреть, в какой половине он окажется: если в жертвенной, значит, благословение предков остается в доме, а если в невестиной, значит, она увозит его с собой. Но уже давно народ придумал класть по колечку или монетке в обе половины хлеба, чтобы добро и дома осталось, и невесте от добра досталось.
Прижимая к груди свою половинку хлеба, завернутую в вышитое полотенце, Дивляна шла во двор, а вокруг нее плакали и причитали женщины всего рода, включая и новую молодуху Остроладу Вышеславну. С отдаваемой невестой прощались, как с умершей, и это было недалеко от истины: ведь почти для всех, кого покидала девушка, она все равно что умирала. Может быть, братья когда-нибудь навестят ее в Киеве, а мать, сестры и подруги никогда больше с ней не увидятся.
Все так, как было у сестры Доброчесты, как будет когда-нибудь у Велеськи… Этот хлеб с колечком внутри, янтарный оберег от сглаза в дороге и льняное семя, которым пересыпаны вещи в ларях с приданым — опять же против нечисти… Слезы текли по лицу Дивляны, и она утирала их новым, красиво вышитым платком. Сердце нестерпимо болело. Вроде бы она уже один раз прощалась с этим домом и родичами, убегала, не оглядываясь и ни о чем не жалея, — почему же сейчас так тяжело, что ноги не идут? Тогда рядом с ней был Вольга, а кроме него никто ей не был нужен. Из Плескова она могла бы каждый год приезжать в гости, видеть всех родичей, а теперь она никогда больше не увидит их и только по рассказам торговых гостей будет знать, на ком женится Витошка, за кого отдадут Велеську, какие дети еще родятся у Доброни и Никани… И если кто-то из родичей умрет, она получит весть об этом, может быть, только через года два-три, с очередным торговым обозом…
О Вольге она старалась не думать. Но против воли возникали мысли о том, что вот так же ее могли бы провожать к нему и тогда она знала бы, что совсем рядом ее ждут утешение и счастье. Теперь же впереди была темная, холодная неизвестность.
Ее сердце с кровью отрывалось от того, с чем она прощалась, но то, что ждало впереди, нисколько ее не манило и не радовало.
Перед домом старший сват подхватил ее на руки и понес. Дивляне полагалось сопротивляться, кричать и вырываться, но она не смела этого делать — довольно она уже билась в силках своей судьбы, но та оказалась сильнее. Рослый Белотур нес ее легко, без усилий, и неожиданно это показалось ей приятным — успокаивала мысль, что она отныне в надежных руках и от нее самой больше ничего не требуется.
— Легенькая ты какая! — шепнул он ей в покрывало. — Так бы и понес до Киева!
И только когда он бережно посадил Дивляну в лодью, она запоздало осознала, что никогда больше не почувствует под ногами родную ладожскую землю.
На берегу Волхова от всей Ладоги принесли в жертву быка и коня — Волховскому Ящеру, чтобы дал легкую дорогу по воде. И внушительный обоз тронулся вверх по священной реке словенского племени. Здесь были пять больших лодей Белотура, везшие его дружину и припасы, три лодьи с дружиной Велема, провожавшего сестру к будущему мужу, лодьи словеничей — в одной из них уезжала с молодым мужем Веснояра — и других старейшин из волховских городков, возвращавшихся домой.
По мере движения обоз постепенно укорачивался. В Словенске, куда прибыли на шестой день, Дивляна простилась с Веснавкой. Растревоженные переменами в судьбе, подруги горько плакали, обнимаясь на прощание, но жалели уже больше о прошлом, чем о настоящем. Обе они изменились, а дружба их озорного и привольного девичества осталась позади. Другие девчонки следующей весной будут бегать русалками по купальской роще и плескаться в Див-озере. Глядя в круглое лицо Веснавки, непривычное под богатым красным убором молодухи, с покрасневшим и распухшим от слез носом, Дивляна понимала, что больше не увидит ее, ту, которую помнила, сколько себя, но плакала скорее о себе — той, которой тоже никогда не будет. Веснавка казалась ей счастливой, ведь ее увезли всего-навсего в Словенск, до дома рукой подать — три дня вниз по реке, разве это дорога?
