Совершеннолетние дети - Вильде Ирина (книги читать бесплатно без регистрации полные txt) 📗
Когда он окончил читать длинное, все в том же стиле, стихотворение, Гиня воскликнул:
— Что ж здесь плохого? Святая правда: «Мне любовь ненавистна. Вражда — мой кумир…» Да, черт возьми, под этим стихотворением я готов подписаться руками и ногами!
— Ха-ха-ха! — рассмеялась Наталка, даже слезы выступили на глазах. — Ха-ха-ха! Браво, Гиня, браво! Ведь это же перевод одного из стихотворений Тудоряну!
Иванчук вытаращил глаза. Такой глупой рожи Дарка еще не видывала.
— Свинство! Провокация! Подлая, отвратительная провокация! Кой черт мог подумать, что вы пуститесь на такую уловку… Откуда, к дьяволу, я мог знать, что это стихи Тудоряну?
— Тем искреннее это у вас получилось, Иванчук! Вы выдали себя с головой. Под стихами Тудоряну вы подписываетесь «руками и ногами». Выходит, вам с ним по пути?
— Неправда! Нам не по пути с тудорянами, но мы не хотим быть и вместе с коммунистами… Вот наше политическое кредо!
Чувствовалось, что Ореховский теряет терпение:
— С вами трудно разговаривать, Иванчук, ведь вы же противоречите сами себе… К чему призывает в своем стихотворении Тудоряну? Жечь, убивать, грабить и смаковать, как патоку, человеческую кровь. Ведь вы тоже стремитесь к этому. Вам тоже приятен «соленый запах крови». Итак, рассуждая логически, ни малейшей разницы между вами нет.
— Вы меня обижаете! Выбирайте слова!.. — Глаза Гини налились кровью, как у кролика. — Не забывайте, что мне предстоит жизнью оберегать честь нации и свою собственную… Равлюк, Стефа, почему вы молчите? Вы ведь тоже вступаете в корпорацию!..
Стефа покраснела и нервно стала вытирать платочком ладони. Ореховский слегка наклонил голову, давая понять, что она может говорить.
— Я не думала, что сегодняшнее собрание пойдет по такому пути… Я очень разочарована, если не сказать больше. Мы все знали, что Ореховские симпатизируют красной России… Об этом не говорилось открыто, но это чувствовалось… Но сегодня господин, то бишь товарищ Ореховский…
— Для вас «господин», — подсказал Роман.
Стефа машинально поблагодарила его кивком головы.
— …господин Ореховский поставил вопрос совершенно открыто. Я скажу о себе: никогда, ни при каких обстоятельствах мне не может быть близок румын, поляк, венгр или даже русский… Но… я спрашиваю: чего хотят коммунисты? Кажется, я не ошибусь, если скажу: они хотят, чтобы государственную власть взяла в руки улица… несознательная, темная, культурно отсталая масса…
Ореховский опустил папиросу, так и не раскурив ее.
— Ага! А почему вы все распинаетесь за народ? Кто, скажите мне на милость, собирается отдать «душу и тело» за «нашу свободу»?
— Да, да, — поддакнула Стефа, все время оглядываясь на Иванчука, — за народ! Именно за народ, а не за толпу, за сброд… За почтенных хозяев нации, за ее цвет, а не за толпу…
— «Толпа» — это русское слово, — иронически заметила Наталка.
Стефа жестом попросила не прерывать ее.
— Толпа, которая, дорвавшись до власти, прежде всего варварски уничтожила бы все культурные ценности…
Ореховский нетерпеливо перебил ее:
— Вы знаете, Сидор, я хочу, но не могу вас спокойно слушать. Как вы себе все представляете? «Толпа» с зажженными факелами будет бегать по улицам, поджигать музеи, картинные галереи, библиотеки… Примите к сведению: в Московском Кремле сохранены не только ценные царские одежды и короны, но и кареты, в которых ездил царь-батюшка…
— Не знаю! Я там не была так же, как и вы, Ореховский! Вы верите тому, что доходит до вас через десятые руки, а я нет… Я верю тому, что вижу собственными глазами…
— Интересно, Сидор, что же вы видели «собственными глазами»?..
Стефины пальцы нервно комкают платок.
— «Собственными глазами» — это в некотором роде идиома… Но я знаю, как этот ваш «народ» весной расправился с обстановкой помещичьего дома в селе Острица. А были там, к вашему сведению, картины, стоившие миллионы… Что же сделал ваш народ? Выколол глаза на всех портретах!..
— Ого! — Ореховский наконец прикурил. — Видно, очень уж допекли крестьян потомки господ, увековеченных на портретах, если наш медлительный буковинский мужик решился на такое… Выкалывать глаза господам, мирно висящим на стенах… Ха!..
— Вы того… не мудрствуйте, а отвечайте на вопрос! — вмешался Иванчук.
— Что же отвечать? Сидор сокрушается о портретах и не хочет разобраться в том, что послужило причиной бунта. Она не видит людей, умирающих от истощения на полях, кстати говоря, у того же украинского помещика! Не видит тех, кого истязают в застенках сигуранцы, — ведь Сидор более сродни помещик, или, как она изволила выразиться, «почтенный хозяин», чем народ, от имени которого вы здесь распинаетесь. Но учтите, Сидор, — ваши разглагольствования вызовут только смех, да, да — только злой смех того народа, чьи интересы вы якобы защищаете.
— Вы, Ореховский, еще не знаете, что я хочу сказать, — протестует Стефа. — Я хочу сказать, что для нас…
— Конкретнее! — крикнул кто-то из юношей.
— Для украинской интеллигенции, — поправилась Стефа, — не так страшен стихийный взрыв, который, я думаю, всегда можно погасить…
— Допустим, не всегда, — раздался тот же голос, но Стефа не обратила внимания на реплику.
— … как эта ваша организованная масса, о которой вы любите говорить… ну, та, что в России… если б она, дорвавшись до власти, перевернула всю жизнь вверх корнями. — И, ухватившись за это сравнение, Стефа продолжала развивать мысль: — Не может цвести и плодоносить дерево, не имея в земле корней… А в данном конкретном случае самое важное — это национальная борьба, и ради нее нам надо объединить все силы, а не распылять их искусственным делением на «богатых» и «бедных»…
— Позвольте, позвольте, — не дал ей закончить Ореховский, — для вас социальное неравенство — это «искусственное деление»? Что же! В ваших устах это звучит естественно… Но я думаю, что украинскому рабочему совершенно безразлично, кто его эксплуатирует — фабрикант румын или — к примеру, скажем, — отец нашего уважаемого Равлюка…
Равлюк вскочил, словно его дернули за шнурок. Красивое лицо с темным пушком над губой пылало от гнева:
— Простите! Вы обижаете моего отца, которого совершенно не знаете! Вы не знаете, как румыны прижимают нас налогами! Вы ошибаетесь! Грубо ошибаетесь! Рабочему, нашему, украинскому рабочему, отнюдь не все равно, у кого работать. Вы бы взглянули, какую икону преподнесла отцу под Новый год группа рабочих нашей фабрики… и какой патриотический адрес… Вы ошибаетесь! Вы ничего не знаете! Вы кабинетный патриот! Прочтите этот адрес, и вы заговорите по-другому!
Романовская замахала руками, требуя, чтобы ей сию же минуту дали слово.
— Ты думаешь, рабочие сделали это от великой любви? Они, знаешь, придерживались народного присловья: «Гладь волка по шерстке!»
Дарка не выдержала и рассмеялась. Роман Ореховский погрозил ей пальцем. Романовская продолжала:
— Ты думаешь, что… фабриканту румыну они не преподносят «патриотического» с румынской точки зрения адреса?
— Это бесхребетность! Это беспринципность! Это… — Пена выступает в уголках губ, Равлюк шарит по карманам в поисках платка.
— Нет, — отвечает за Романовскую Ореховский, — это борьба за существование. Нашему Ивану или Павлу из Жучки пока выгодней работать у вашего отца, чем, к примеру, на заводе Сигулэску. Это факт. Но факт и то, что вашему отцу выгоднее использовать труд забитых батраков из окрестных сел, чем труд сознательных городских пролетариев… Верно и то, что этот же Иван или Павло с одинаковым удовольствием сбросил бы со своего хребта Сигулэску и, простите за неделикатность, вашего папочку…
Равлюк ударил кулаком по ручке кресла, с которого только что вскочил:
— Извините!
— Не за что, — спокойно ответил Ореховский.
— Извините! Вы хотите сказать, что ставите моего отца на одну доску с румыном?
Стефа тоже подхватилась, вышитый платочек снова забегал между пальцами.
— Может быть, вы и моего отца…
