В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора - Уайтлок Анна

Летом того года Елизавета совершила короткий двухнедельный переезд в окрестностях Лондона через Бакингемшир, Мидлсекс и Суррей. [1284] Она предпринимала отчаянные попытки сохранить ежегодный порядок вещей. К августу боли перекинулись на бедро, но Елизавета упорно продолжала выезжать на охоту каждые два или три дня. В письме лорду Кобэму от 6 августа граф Нортумберленд описал, как «вечером в среду королеве стало нехорошо, но она ничего не желала знать и уже на следующий день гуляла в парке, чтобы никто ничего не заметил… в день отъезда ее величество проехала верхом весь путь, который составлял десять миль, и также охотилась, а устала она или нет, оставляю на ваше суждение». [1285] Елизавета решила демонстрировать здоровье и силу, чтобы придворные не думали, что ее обязанности слишком утомляют ее. Риверс сообщал, что одна сельская жительница, которая увидела королеву во время переезда, заметила, что ее величество выглядит очень старой и больной. Охранник запугал женщину, предупредив, что «за такие слова ее повесят». [1286]

Впрочем, в случае необходимости Елизавета еще могла вставать. В начале 1602 г. она принимала герцога Браччиано «очень изящно; и, дабы показать, что она не так стара, какой ее считают некоторые, она танцевала в его присутствии, исполняя и медленный танец, и гальярду». В апреле, во время визита герцога Неверского, Джон Чемберлен писал в дневнике, как «королева благоволила к нему и даже оказала ему честь, станцевав в ним» с «поведением достойным восхищения в ее возрасте», как отметил французский посол. [1287] Обычно королева в основном не танцевала сама, а только смотрела, как танцуют другие. Посол де Месс сидел рядом с ней в один из таких вечеров и сообщил, что, «когда ее фрейлины танцуют, она качает головой в такт музыке и притопывает ногой. Она бранит их, если они не танцуют так, как ей нравится, а в танцах она, безусловно, разбирается прекрасно». [1288]

Иногда Елизавета по-прежнему не могла удержаться от желания танцевать, особенно когда думала, что она одна. В 1599 г. шотландский посол видел, как она во внутренних покоях исполняет «испанский переполох», танец с одинарными и двойными шагами и прыжками, исполнявшийся под свисток и бубен. Елизавета сохранила умение извлекать выгоду при любых обстоятельствах. Однажды, когда сэр Роджер Астон, посол из Шотландии, пришел для аудиенции, она заставила его прождать за нарочно задернутым гобеленом, откуда он видел, как она танцует в своем кабинете под звуки скрипки, исполняя куранту (французский танец) и другие фигуры. Посол мог передать своему королю, что Елизавета жива и здорова. Она словно намекала на то, что Якову придется еще долго ждать наследства. [1289]

Когда королева находилась во дворце Аутлендс, где отмечала свой шестьдесят девятый день рождения, ее навестил герцог Померанский, который заметил, что она гуляет в парке так быстро, словно ей восемнадцать лет. Ему сообщили, что она «много лет не была так величава и так склонна веселиться». [1290] Вскоре после этого придворный Фулк Гревилл сообщал леди Шрусбери: «Лучшая новость, которую я могу написать вашей светлости, касается здоровья и состояния королевы. Уверяю вас, они превосходны, и я много лет не видел ее в лучшем расположении духа». [1291]

Однако проявлялись признаки того, что Елизавете изменяет память; так как одновременно у нее ухудшилось зрение, ей все труднее было сосредоточиться на государственных делах. Роберт Сесил предупреждал секретаря Тайного совета, чтобы тот теперь читал королеве письма вслух. 8 октября в Гринвиче к ней приехали какие-то придворные, дабы засвидетельствовать свое почтение; хотя Елизавета вспомнила их имена, пришлось напоминать, какие должности она сама им пожаловала. Елизавета все больше слабела, и временами ей трудно было поддерживать королевское достоинство. Советники все чаще принимали Елизавету в гостях у себя дома, чтобы удержать ее в Лондоне и воспрепятствовать длительным переездам. В начале октября Роберт Сесил принимал королеву в своем новом доме на Стрэнде и нашел ее «замечательно довольной». Правда, уходя, она отказалась от помощи, садясь на королевскую барку, упала и «растянула ногу». [1292] Через несколько недель, когда королева «с большой пышностью» собиралась переезжать из Уайтхолла в Ричмонд, Риверс сообщил, что ее «по пути внезапно охватило душевное расстройство, и она удалилась в закрытую каюту, отчего усилия нашего лорд-мэра и горожан, которые выехали верхом ей навстречу, пропали даром. Она еще не оправилась». [1293]

В начале декабря сэр Джон Харингтон прибыл в Уайтхолл накануне рождественских праздников. Он только что закончил свой «Трактат о престолонаследии», хотя и не собирался делиться новостью с Елизаветой. [1294] Свой труд он посвятил Якову, королю Шотландии; в нем признавались права Якова на английский престол после смерти Елизаветы. Харингтон собирался послать трактат королю Шотландии в качестве новогоднего подарка, заискивая перед ним. Зная, как королева не любит вопросов о престолонаследии, Харингтон не посмел обнародовать свое сочинение при жизни королевы.

Харингтону была дана аудиенция у королевы; его сопроводили в приемный зал, а оттуда по коридору в кабинет, где крестная ждала его, сидя на помосте. В письме к жене, Мэри Роджерс, которая в то время находилась дома в Келстоне (Сомерсет) и растила девятерых детей, Харингтон рисует яркий образ увядающей Елизаветы: «Милая Молл, посылаю тебе то, что, надеюсь, никому не известно; дурные предзнаменования для страны и ее благополучия. Наша милая королева, моя крестная мать и природная мать всей страны, выказывает признаки человеческой слабости. Слишком скоро для нас, кого охватит горе после ее смерти, но слишком медленно для того добра, которое она получит, освободившись от боли и страданий…» [1295]

Елизавету мучили не только болезни, но и «желчь и горе», вызванные мыслями об ирландском мятежнике графе Тироне и о графе Эссексе. По словам Харингтона, когда королева вспоминала об Эссексе и его казни, она «проронила слезу и ударила себя по груди». Ближе к концу аудиенции королева немного собралась с силами и велела крестнику вернуться к семи вечера с его остроумными стихами. Поэзия немного развеселила ее, но спустя какое-то время она сказала: «Когда у тебя останется так же мало времени, эти дурачества будут меньше забавлять тебя; я уже не получаю удовольствия от таких дел. Как видишь, плоть моя уже не так крепка; со вчерашнего дня я съела лишь один пирог, который показался мне невкусным». [1296] На следующий день Харингтон снова виделся с королевой; его поразили изменения, произошедшие с ее памятью. Она посылала за какими-то людьми, но, когда они приходили, она в гневе прогоняла их за то, что явились без приглашения. Однако, как Харингтон писал жене, «кто скажет, что ее величество что-то позабыла?». [1297] Никто не смел указать королеве на ее ошибку или открыто выражать озабоченность в связи с состоянием ее здоровья.

При дворе в те дни много говорили о том, как будут жить после Елизаветы, и некоторые придворные, по словам Харингтона, «менее заботились о том, что им вскоре предстоит потерять, чем о том, что они, возможно, получат после этого». [1298] Такое очевидное неуважение к королеве навело Харингтона на размышления о собственных отношениях с крестной и о той доброте, какую она выказывала ему всю его жизнь: «Не могу вычеркнуть из памяти доброту ко мне нашей доброй государыни, даже (осмелюсь заметить) до того, как [я был] рожден; ее привязанность к моей матери, которая служила ей во внутренних покоях, ту роль, какую сыграла она в улучшении состояния моего отца (которое я – увы! – сильно ухудшил), надзор ее за мною в годы моей юности, ее любовь к моей свободной речи и восхищение моими скромными познаниями и стихами, которые я столь развивал по ее приказу, породили такую любовь, такое почтительное воспоминание о ее величественных добродетелях, что я не могу отворачиваться от ее состояния и коситься на нее сухими глазами; такая неблагодарность очернит и отравит источник и бездонный колодец признательности». [1299]