Мужья и любовники - Харрис Рут (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Через неделю Кирку позвонил Джошуа Хайнз из Нью-Йорка.
– Говорят, вы кудесник? Так вот, должен вам сказать, что наша фирма очень нуждается в чудесах.
Кирк с интересом выслушал рассказ Джошуа Хайнза. Впоследствии, отвечая на вопросы журналиста, он скажет, перефразируя Толстого: «Каждая несчастливая компания несчастлива по-своему». Его работа, считал Кирк, заключалась в том, чтобы найти ошибку в управлении и исправить ее. И в этом он достиг непревзойденного мастерства.
– Нью-Йорк? – переспросила Сьюзен, когда Кирк рассказал ей о разговоре с Хайнзом.
– Это потрясающее предложение, – грустно кивнул он.
– Думаю, ты должен его принять, – сказала Сьюзен, и слезы невольно выступили у нее на глазах.
– Чтобы мы были подальше друг от друга? – Он не думал, что ему будет так больно с ней расставаться.
Сьюзен не выдержала и расплакалась.
– Я не могу, не могу больше, – рыдала она.
– Не можешь – чего? – спросил он, бережно обнимая ее.
– Не могу быть мученицей, – никак не могла успокоиться Сьюзен.
Кирк вынужден был признать ее правоту. Пока Бонни не знала, что у него роман, но вечно это в секрете не удержишь. Будет и впрямь лучше, если он уедет подальше. Он знал, что ведет себя как трус, и все же надо было на что-то решаться, пока дело не зашло слишком далеко. Оставался единственный выход – уехать из Гренд-Рэпидса и прекратить все отношения.
– Нью-Йорк? – изумилась Бонни после того, как Кирк сказал ей о сделанном ему предложении. – Но я не хочу жить в Нью-Йорке.
Нью-Йорк она считала сверкающим городом порока и зла. Ее представления были основаны на тех отчетах ФБР, согласно которым Нью-Йорк занимал первое место в стране по количеству преступлений; она видела газетные заголовки, кричащие о нью-йоркских трущобах, забастовках водителей такси, о стрельбе, которую открыто затевали различные мафиозные группы; она слышала рассказы о кризисе, охватившем систему школьного образования, кризисе настолько глубоком, что многие семьи из-за этого переезжали в пригород. Она представляла себе толпы наркоманов, роющихся в мусоре.
– Там же нельзя жить, – резко повторила она. – Что это за жизнь?
– Замечательная жизнь, – сказал Кирк, у которого Нью-Йорк ассоциировался с Пятой авеню, где витрины магазина «Тиффани» гляделись в витрины «Вайн Клифа» и «Арпелса», с яркими огнями Бродвея, по которому течет разряженная толпа, со сдержанной роскошью ресторана «Четыре времени года» и Саттон-Плейс. – Там театры и рестораны, кино и балет. Там универмаги, музеи, галереи. Там торгуют ста пятьюдесятью сортами сыра и сотней марок вина. Там все и всегда к твоим услугам.
– Я не хочу там жить. И я не хочу тащить туда детей, – упрямо повторила Бонни. – Это большой, грязный и опасный город.
– Но, Бонни, – начал Кирк, не понимая, что девушка, работавшая в детройтском наркологическом диспансере, действительно может испытывать страх перед Нью-Йорком. – Нью-Йорк – это город, где живут люди, имеющие большое влияние. Ведь ради этого я и работал. Это не мне нужно – всем нам.
Она посмотрела на него и вспомнила, что говорила ей мать. Они с Кирком – из разных миров и им трудно понять друг друга. Утром она собиралась сказать Кирку, что никуда не поедет, но в два часа ночи раздался звонок, после которого Бонни вынуждена была изменить свое решение.
– Скотт, – послышался в трубке голос доктора Бэзилина.
– Что Скотт? – спросил, с трудом просыпаясь, Кирк.
– Он умер, – сказал доктор. – Покончил жизнь самоубийством.
Повисло страшное молчание.
– Мне очень жаль, Кирк, право, очень жаль, – закончил доктор.
– Скотт, – коротко бросил Кирк, вешая трубку. – Он мертв. Выстрелил в себя из папиного пистолета.
Дальше он говорить не мог: разразился долгим, беззвучным плачем, который то и дело заставлял его судорожно хватать воздух. Бонни обняла его.
– Бедняга Скотт, бедный Кирк, – шептала Бонни, прижимая к себе мужа. Она гладила его по волосам и спине, искала и не находила слов, которые могли бы утешить его.
Они поехали в Нью-Йорк, вынужденные расстаться каждый со своей мечтой. Кирк отказывался от мечты иметь дом на Пятой авеню – они поселились в симпатичном доме в Армонке, а Бонни пришлось оставить мечту продолжить обучение – она осталась с мужем, которому была нужна.
В тот день, когда Кирк с семьей уезжали в Нью-Йорк, Элисса отдала ему пистолет, из которого застрелились отец и брат.
– Я подумала, может, ты хочешь, чтобы он был у тебя, – сказала она, протягивая ему оружие.
Кирк едва не лишился дара речи. Вот уж чего он хотел меньше всего. Он не знал, что сказать, и, в конце концов, засунул пистолет в чемодан с учебниками и университетским дипломом, пока много лет спустя Кэрлис не обнаружила его.
Глава VII
Никто из знавших Кирка и Бонни никогда не мог понять этого брака. Они были разные люди, из разных миров, и это сразу бросалось в глаза. Кирк был красив, обаятелен, умен, он был светским человеком. Бонни выглядела и одевалась, скорее, как студентка, нежели жена преуспевающего бизнесмена и мать двоих детей. Она носила провинциальные платья, не употребляла косметики. Свои красивые каштановые волосы, в которых начали появляться первые нитки седины, она заплетала в толстую косу, свисавшую чуть не до самых пят. Уже самой манерой одеваться Бонни подчеркивала свое отличие от других – она была идеалисткой и альтруисткой.
Никому из знавших Кирка и Бонни не была известна история их женитьбы; все только удивлялись, что свело их вместе. Каждому было понятно, что Бонни нашла в Кирке; но что он нашел в ней – для всех было вопросом. Бонни ощущала эту снисходительность и поначалу просто старалась не обращать на это внимания.
– Тебе повезло, – говорили Бонни соседки, явно давая понять, что удивляются их браку. – Он обаятельный, симпатичный, удачливый.
– Верно, мне повезло, – отвечала Бонни, как бы не замечая их бестактности. Интересно, что скажут те, кто так завидует ей, если узнают, что их семейная жизнь пошла прахом? После смерти Скотта Кирк замкнулся, и, подобно тому, как Элисса никогда не говорила о муже, Кирк никогда не говорил о брате. Он весь отдавался работе, уделяя ей еще больше времени, чем прежде. Бонни боялась за Кирка – он был на грани срыва.
Воскресенье, проклятое воскресенье. Если субботние ночи – самые одинокие ночи недели, то воскресные дни – самые пустые. Так считала Бонни Арнольд. В детстве их дом в воскресенье после службы заполнялся людьми, устраивались большие обеды, все слушали музыку, а потом играли в «монополию». Бонни любила воскресные дни. Она росла в счастливом семействе, она любила родителей, а они любили ее; она также принадлежала другой большой семье – общине, которая окружала ее лаской и теплом.
Теперь, когда шел девятнадцатый год ее семейной жизни, воскресенья тянулись долго и нудно. Простые семейные радости, обеды с друзьями были не для Кирка; не для Кирка долгие прогулки и бесхитростные домашние игры. По воскресеньям Кирк работал, для него что воскресенье, что вторник – все было едино. Годами Бонни чувствовала себя одинокой и покинутой. Жалоб ее Кирк просто не понимал. Он рос в большом доме, где все делали слуги, царили свои порядки, знакомые никогда не появлялись без предупреждения, и хозяевам была неведома радость кухонных бесед. Такая жизнь длилась уже долго, слишком долго. Она терпела, потому что была верна мужу, потому что любила детей и потому что надеялась, что не всегда воскресенья будут такими. Но все оставалось по-прежнему, и она сама решила изменить свою жизнь.
В 1972 году, когда дети были уже совсем большими, Бонни поступила в университет штата Коннектикут и через некоторое время закончила курс по уходу за нервными больными. Шло лето 1974 года – лето томительных воскресных дней, лето Уотергейта, лето, когда из магнитофонных записей президентских разговоров вырезали восемнадцать минут текста, лето Эрлихмана и Холдемана, Робозо и Колсона, Магрудера и Митчелла. Между всеми этими делами распалась семья.
