Спецслужбы и войска особого назначения - Линник Татьяна Ивановна (полные книги txt) 📗
«Политика Чаушеску в отношении диссидентов была довольно тонкой, — считает Эмануэль Валериу. — У нас на этот счет была поговорка: он оставлял всех плавать в аквариуме с золотыми рыбками».
Несколько рыбок, правда, повыловили, но с течением времени «заветный круг» стал превращаться в ревниво и зорко охраняемый заповедник доступный лишь родственникам и подхалимам.
«Социализм в рамках одной семьи», — говаривали румыны.
Помимо Елены Чаушеску ключевые государственные посты занимали два ее зятя, а также племянник. Георге Петреску, Гогу, в ранней юности прозванный «болваном», стал заместителем премьер-министра, Илие Чаушеску, старший брат Николае, — заместителем министра Обороны. Николае-Андруцэ, другой брат, генерал-лейтенантом и ключевой фигурой в министерстве внутренних дел. Несколько родственников стали министрами или членами ЦК. Нику, беспутный младший сын Елены и Николае, возглавлял сначала комсомол, стал членом ЦК, и затем — первым секретарем областного комитета партии в Сибиу и кандидатом в члены священного Исполнительного комитета ЦК.
С каждым годом петля затягивалась все туже. В начале 80-х годов обладателей пишущих машинок обязали зарегистрировать свои «орудия производства» в полиции и получить специальное разрешение на их хранение, иначе машинки конфисковывались без предупреждения и без права возврата. На государственных предприятиях, имевших множительную технику, были введены строжайшие до идиотизма ограничения на ее использование. В отличие от других стран Восточной Европы Румыния не пережила самиздатовского бума. Индивидуальная закупка большого количества писчей бумаги могла запросто обернуться для покупателя доносом продавца магазина в Секуритате, с последующим пристрастным дознанием. Всеобщая запуганность, ужас перед Секуритате обусловили полную покорность населения, под конец переросшего в глубокую апатию. Румыния не явила миру ни своего Сахарова, ни своего Вацлава Гавела, и почти никого из той славной диссидентской гвардии, которая в Польше, Венгрии, Чехословакии и Советском Союзе зажгла и пронесла сквозь темные 60-70-е годы факел духовной и политической свободы. Сказался также и румынский национальный характер, помноженный на специфические особенности режима Чаушеску, в том числе и на атмосферу всеобщей подозрительности и засилье стукачей. Тирания была всеобъемлющей, но победила она минимальными усилиями, во всяком случае в интеллектуальной среде; «исторический» разрыв между интеллектуальной верхушкой и остальным населением существенно облегчил задачу охранке.
Надо признаться, Чаушеску проявил куда большую изощренность, чем Мао или Ким Ир Сен, в усмирении тех, кто осмелился протестовать против его политики «мини-культурной революции». Хотя, как и следовало ожидать, новая культурная политика разъярила интеллектуальную элиту, Чаушеску весьма успешно погасил волну протестов, избрав — по крайней мере на первый порах — тактику утоворов и отеческой укоризны. По воспоминаниям Пауля Гомы, гнев, охвативший писателей, излился в бурных речах и яростных нападках на сторожевых псов культурной политики Чаушеску — Думитру Попеску, Думитру Гише, Василе Николеску, в чью задачу входило непосредственное осуществление директив Кондукатора. «Мы, как дети, специально проверяли, насколько далеко можно зайти, не получив шлепка, — рассказывал Гома. — Наши собрания в Союзе писателей по буйству и свободе самовыражения доходили почти до карикатурных масштабов. Мы оскорбляли этих шавок, мы обзывали их убийцами, могильщиками культуры, дерьмом. Они смиренно подставляли нам другую щеку. Помню, как после очередного собрания в Союзе, окончившегося чуть ли не потасовкой, я, выходя вместе с Гише, спросил его: «Ну что, вы уже вызвали “воронок”?» — «Отнюдь нет, товарищ, — ответил он. — Очень хорошо, что вы немного повыпускали пар. Внутри Союза можете болтать что угодно, но если вы, ребята, откроете рот за порогом этого здания, все будет совсем-совсем иначе».
Подобный же подход к «заблудшим овцам» распространился (правда, в несколько меньшей степени) и на саму партию. Внутри ЦК и его подкомитетах негласно действовал принцип «парламентской неприкосновенности». Секретарь ЦК по культурным связям Илиеску был смещен с должности и переведен на худшую работу, но его не арестовали, не допрашивали и не преследовали. Чаушеску инстинктивно понимал, что такая слегка двусмысленная форма репрессии наиболее эффективна в румынских условиях. Даже в последние годы, когда Кондукатор был в состоянии, близком к клиническому безумию, он все же не терял инстинкта самосохранения. После своего поразительно смелого шага, прямо-таки вызова, брошенного Чаушеску в 1977 году, Гома ожидал карательных мер. Причину сравнительно мягкой реакции Секуритате на его проделку писатель усматривал в нежелании Чаушеску ссориться с Джимми Картером, с которым у него установились теплые отношения и который был убежденным сторонником прав человека. Конечно, годы, предшествовавшие декабрьской революции 1989 года, были отмечены и гнусными расправами, и избиениями, и даже несколькими случаями насильственной депортации мятежных шахтеров и профсоюзных деятелей. Но эти жестокие меры проводились выборочно, с целью посеять страх в душах людей, так сказать «убить цыпленка ради устрашения обезьяны». Репрессивность режима стремительно возрастала, но апологеты Чаушеску не без основания утверждали, что в Румынии политических заключенных куда меньше, чем в Югославии. Как неоднократно повторяли румынские интеллектуалы после декабря 1989 года, «Георгиу-Деж был более жесток и чаще прибегал к лагерям, тюрьмам и военным трибуналам, но Чаушеску пас нас куда лучше».
Если воспользоваться ритуальной фразеологией наемных писак, вроде Георге Иордаке или поэта с явным антисемитским душком Корнелиу Вадима Тудора, годы правления Чаушеску были «светоносными годами». Данная фраза стала расхожей шуткой, когда ради экономии топлива были урезаны нормы расходования электричества и горячей воды, запретили холодильники и пылесосы, квартиры зимой едва отапливали и продавали только 40-ваттовые лампочки (специальные инспекции зорко следили за тем, чтобы соблюдалось правило «одна комната — одна лампочка»).
Ко всем этим неудобствам румыны привыкли и, в общем, смогли бы их как-нибудь пережить. Хуже всего было то, что из-за внезапного отключения электричества шахтерам приходилось в кромешной тьме вылезать из шахт по приставной лестнице, а хирургам — отменять в последний момент операцию. Еще ужасней были судьба несчастных младенцев когда отключалась аппаратура, поддерживающая их жизнь, удел пациентов, когда останавливалось искусственное дыхание, перспективы людей старше 60-ти лет, которым отказывали в серьезном хирургическом лечении и обрекали на смерть, положение беременных женщин, которых подвергали унизительным осмотрам, чтобы не допустить абортов. Разумеется, с теми, кто обладал партийными связями, обращались иначе. Румыны обо всем этом знали, но, как выразилась племянница Чаушеску Надя Бужор, «слова не имели никакой связи с нашей действительностью: Была жизнь, каковой она должна быть, и жизнь как она есть».
Красноречивый пример перерождения РКП в бездумную «клаку» продемонстрировал партийный съезд 1979 года. В последний день его работы председатель призвал к единодушному голосованию за переизбрание Николае Чаушеску на пост генерального секретаря. Тут неожиданно встал тщедушный старичок, 84-летний коммунист с немыслимым стажем Константин Пырвулеску, и закричал, что но уже который раз просит слова, но его намеренно игнорируют. Председатель возразил, ссылаясь на завершение дискуссий, но Чаушеску произнес: «Пусть говорит».
Пырвулеску подошел к трибуне. «Вчера, — произнес он, вы позволили этому шуту Пэунеску невесть сколько торчать на трибуне. Что я, хуже него, что ли?» И объяснил, что будет голосовать против кандидатуры Чаушеску: «Я поражен подготовкой этого съезда. Он был созван лишь для того, чтобы переизбрать Чаушеску. Ни одна из насущных проблем страны здесь не обсуждалась».
По знаку Елены Чаушеску весь съезд единодушно поднялся и принялся неистово аплодировать Кондукатору. Некоторые делегаты выкрикивали в адрес Пырвулеску оскорбления, но тот отвечал им убийственным презрением, повторяя: «Я не буду голосовать за Чаушеску» Один из операторов румынского ТВ записал этот эпизод на пленку, но его никогда не транслировали по ЦТ и в официальном отчете о работе съезда даже не упоминали. Смелое одинокое противостояние Пырвулеску было тем более поразительным для многих партийных «реформаторов», что все хорошо помнили его прошлое. Как подчеркнул профессор Арделяну, фигура Пырвулеску всегда ассоциировалась с советским вариантом коммунизма. В 1917–1920 годах Пырвулеску служил добровольцем в Красной Армии, затем в течение долгого времени учился в Советском союзе. Его откровенно просоветская ориентация обнаружилась в 1958 году, когда он, единственный из всего ЦК, убеждал ГеогриугДежа не просить Хрущева о выводе советских войск из Румынии.
