Легенда о Сигурде и Гудрун - Толкин Джон Рональд Руэл (книги серии онлайн .TXT) 📗
Я публикую здесь эту лекцию в ее позднем варианте в первую очередь для того, чтобы услышать голос автора поэм, представленных в книге, — автора, который пишет живо и непосредственно о «Старшей Эдде» (чтобы потом говорить о ней же). Ведь его рассуждений эту тему не слышали с тех самых пор, как отец в последний раз читал лекцию о древнеисландском в Оксфорде почти семьдесят лет назад.
Текст написан наспех и не везде поддается прочтению; в настоящем издании он слегка отредактирован и несколько сокращен, а также снабжен несколькими пояснениями в квадратных скобках и постраничными сносками.
ВВЕДЕНИЕ В «СТАРШУЮ ЭДДУ»
Свод поэзии, известный под этим обманчивым и неудачным заголовком, подчас притягивает к себе людей самых разных — филологов, историков, фольклористов и прочих того же сорта, а еще — поэтов, критиков и ценителей новых литературных сенсаций. Филологи (в широком смысле этого слова), как всегда, потрудились более прочих, и в пылу работы (не более чем всегда, и, пожалуй, даже менее, чем в случае «Беовульфа») отвлеклись от разумной оценки литературных достоинств этих памятников.
В данном случае особенно справедливо то, что по достоинству оценить и понять эти песни (которые столь трудны для понимания, что лишь самоотверженные усилия многих филологов сделали их доступными читателю) сможет лишь тот, кто непосредственно знаком с литературоведческими, метрическими и лингвистическими проблемами. Без филолога мы, разумеется, не узнали бы, что означают многие слова, как именно выстраиваются строки и каково их звучание: в древнескандинавском стихе это последнее, пожалуй, важнее, чем где бы то ни было. Поэты пустили в ход всю свою недюжинную изобретательность, добиваясь, как минимум, безупречного звучания стиха.
Однако правда и то, что даже лишенные своей характерной изысканной формы и языка, структура и свойства которого напрямую связаны с настроем и идеями песней как таковых, эти произведения заключали в себе определенную силу: даже в виде процеженных переводов и детских переложений они пробуждали во многих школьниках и даже дошкольниках желание узнать их ближе.
Остается также эффект первого впечатления — после того, как подготовительная баталия с древнеисландским закончилась успехом и читатель впервые прочитывает какую-нибудь эддическую песнь, улавливая достаточно смысла, чтобы продвигаться дальше. Те, кто прошел через это, в большинстве своем внезапно осознали, что нежданно-негаданно столкнулись с неким явлением великой силы, отдельные части которого (ибо многообразие его велико) и по сей день обладают едва ли не демонической энергией, невзирая на испорченную форму. Это ощущение — величайшая из наград, что сулит чтение «Старшей Эдды». Если оно не придет в самом начале, маловероятно, что его удастся уловить в ходе многолетнего рабского труда на благо науки; но единожды его испытавший уже не похоронит его под горами или кротовинами исследований, и долгие утомительные труды его не сотрут.
Не таков древнеанглийский, сохранившиеся фрагменты которого (в особенности «Беовульф») раскрывают свое совершенное искусство медленно и неспешно уже после того, как первые потуги в освоении языка и первое знакомство с поэзией позади. В этом обобщении — сама правда жизни. Древнеанглийский нельзя торопить. Несомненно, вдумчивое изучение лишь усилит впечатление и от «Старшей Эдды». Да и древнеанглийская поэзия в отдельных моментах оказывает мгновенное чарующее воздействие. Но она не пытается поразить вас словно молния. Поразить молнией — таково продуманное намерение поэта-скандинава.
Так что наилучший подход (особенно к самым ярким из героическихэддических песней) — это одним махом преодолеть барьер непростого языка и овладеть им непосредственно в процессе расшифровки строчки за строчкой.
Никто из тех, кто внимает поэтам «Старшей Эдды», да не уйдет, воображая, что слушал голоса первобытного германского леса или что в героических персонажах распознал черты своих благородных, пусть и диких предков — тех самых, с которыми сражались римляне (на одной стороне либо на разных). Я заявляю об этом со всей доступной мне убедительностью, — и однако ж образ седой, первозданной древности настолько прочно пристал к названию (к слову говоря, недавнему) «Старшая Эдда» в массовом сознании (насколько можно говорить, что массовое сознание вообще обращается к настолько далекой и неприбыльной теме), что, вместо того чтобы начать с XVII века и просвещенного епископа, я непроизвольно обращаюсь к каменному веку.
Земли Скандинавии, согласно археологическим свидетельствам, были заселены начиная с каменного века (в тонкости палеолита и неолита вдаваться не будем). Связь времен здесь не прерывалась; вот разве что несколько раз видоизменялась и обновлялась, главным образом на юге и на востоке. В Скандинавии, более чем где-либо, оправданно утверждать, что большинство ныне живущих здесь народов были здесь всегда.
Наши первые впечатления о письменном (руническом) скандинавском языке датируются приблизительно 400 годом н. э. или ранее. Но эти люди, хотя и говорили они на языке германской группы — в несколько архаичной его форме — в великой германской героической эпохе не участвовали, за исключением тех, что скандинавами быть перестали. То есть народы, которых мы после называли шведами, гаутами, данами и т. д., это потомки тех, кто в большинстве своем не ушли навстречу приключениям, беспорядкам и бедствиям этого периода. Многие из ушедших изначально родом из Скандинавии, но потеряли с ней всякую связь: это бургунды, готы и ломбарды.
Однако ж до этих народов доносилось эхо событий, ныне непонятных и спутанных, — эхо в виде «вестей», любопытных новостей и новых песен. Песни завозились уже готовыми или слагались дома из сырья приходящих известий. Так к местным жителям поступал материал для преданий и стихов — причем условия на территории Скандинавии резко отличались от тех, что этот материал породили. В первую очередь, там не существовало пышных дворов в южном смысле этого слова, равно как и ставок могучих армий, равно как и великих полководцев или королей, дабы поощрять поэтов и оплачивать их произведения. Более того, здесь обнаружился местный запас совсем иной мифологии и сказаний о местных героях и мореплавателях. Местные легенды и местные мифы были переиначены, однако остались скандинавскими. Даже если бы они сохранились в первозданной форме, а не в виде фрагментарных обрывков бессвязных воспоминаний более поздних времен, их никоим образом нельзя было бы считать достойной компенсацией за утрату почти всего наследия южной Германии, и менее всего — фактическими заменителями этих исчезнувших творений. Эти два родственных пласта радикально различались между собою.
Развертывание локальной, скандинавской героической эпохи — так называемой эпохи викингов, около 700 г. н. э. — еще больше запутало дело. Те, кто когда-то остался дома, приохотились странствовать по всему свету — не теряя при этом связи со своими древними землями и морями. И хотя предпосылки для возникновения куртуазной традиции возникли, эпическая поэзияв этих землях так и не появилась. Причины не вполне понятны: ответов на самые насущноважные вопросы зачастую не находится; как бы то ни было, остается смириться с фактом. Объяснения, возможно, следует искать в характере эпохи и народа, и в языке, этот характер отражающем. «Короли» Севера сравнительно поздно обрели достаточно богатства и власти, чтобы держать пышные дворы, а когда это наконец произошло, развитие пошло по иному пути: в поэзии местная лаконичная, сжатая, строфическая, зачастую драматическая форма эволюционировала не в эпос,но в поразительно благозвучную, хотя и формализованную замысловатость скальдического стиха [см. с. 44–48]. В эддической поэзии он еще «недоразвит» (если «строфический» стих вообще может когда и где бы то ни было «развиться» в эпос постепенно, шажок за шажком, исключая прорыв, скачок, намеренное усилие) — то есть не развит в том, что касается формы, хотя и исполнен силы, и очищен от всего лишнего. Но даже здесь мы имеем «строфическую» форму — подборку драматичных, ярких моментов, — а вовсе не неспешное развитие эпической темы.
