Записки об осаде Севастополя - Берг Николай (книги .TXT) 📗
Херсонесской батареи, кроме одного. Это одно почему-то гремело неумолкаемо. Говорили, будто его подкатывают снизу и после выстрела убирают опять. Бомба Константиновской батареи проносилась над морем 1300 саженей. Во дворе батареи было всегдашнее движение. Солдаты более всего собирались у поленницы дров, налево от входа, разговаривали между собой, ходили и бегали взад и вперед. Иногда посередине двора раздавался оживляющий трепак, гудела песня, звенели ложки и тарелки. Но вдруг на маленькой платформе у ворот барабан бил тревогу, и все кидались к ружью, к орудиям на валы, и батарея принимала настоящий воинственный характер. Командир, обойдя стены и распорядившись ночным караулом, спускался к себе в каземат; на пути, ради сближения с солдатами, спрашивал табачку – и несколько тавлинок подставлялось его высокоблагородию разом. Каземат56, или кабинет командира, занят был наполовину огромной крепостной пушкой, глядевшей в открытое окно, на море. На лафете ее и на колесах растягивалось, как на вешалке, разное платье. По стенам каземата висели картинки. У другого окна, во дворе, стоял рояль, и на нем всегда лежали кучи нот. Хозяин был музыкант, играл на скрипке и на флейте и часто в вечерний час собирал к себе в каземат все музыкальные таланты батареи, протягивая поощрительную руку иному артисту-юнкеру, а юнкер, разумеется, хлопотал изо всех сил. Рояль гремел; ему вторили скрипка и флейта, и даже две скрипки: музыкантов было много, и скорее могла случиться недостача в инструментах, чем в играющих. Эти вечера посещались иногда и дамами, женами и дочерями разных моряков, бесстрашно приютившимися где-нибудь тут же на батарее. Славное крымское вино, которое капитан был мастер доставать через какого-то аптекаря, лилось и шипело. Мы уносились оттуда на нашем вельботе уже в совершенных потьмах, зажигая веслами искры57 и налетая порою на разные чурки, когда миновали боны. Однажды мы налетели даже на якорную цепь какого-то судна. Часовые на берегу против Михайловской батареи и на судах, окликая нас, редко получали ответы и напрасно повторяли еще и еще: «Кто гребет?» Угощенные батарейными товарищами, наши гребцы чересчур закидывались назад, а иные, закинувшись, уже не вставали… Все это было бы отважно и страшно в обыкновенное время, а тогда, под бомбами, и в голову не приходило подумать, что вот налетим на риф или на бревно и пойдем ко дну.
А если мы не ездили к капитану и разговоры не клеились за чаем, мы выходили на палубу, разумеется, когда была хорошая погода.
Иные вечера бывали чрезвычайно приятны.
Тихо спит Черное море. Еще неподвижнее кажутся темнеющие там и там массы кораблей. На ином в борту светится огонек, говорящий о присутствии жизни в неподвижной громаде. Вон огонек и на берегу, в этой черной, непроницаемой ночи. А вдали идет перестрелка, вечная, неумолкающая, к которой вы привыкли как к чему-то неизбежному и уже не слышите выстрелов, хотя от них фрегат дрожит, как струна. Вас едва пробуждает страшный звук близко лопнувшей бомбы. Только взгляд, кинутый в сторону Севастополя, не может не видеть эти реющие гранаты, чертящие небо огненными дугами. Там, здесь, везде, надо всей огромной окраиной бастионов чертятся эти огненные дуги; медленно взлетают и опускаются бомбы, как звезды, мелькая и мигая. Вот одна как будто остановилась в воздухе, так что ее невольно смешаешь со звездами… Вот быстрою огненною полосой проносится граната, делает рикошет – верно, встретилась с бугром – и снова несется дальше… Ударилась опять и тихо катится по невидимой горе… Миг – и летят огненные брызги, освещается мгновенно бугор, и снова темно на этом месте… А звезды горят и мерцают в высоте. Все небо покрыто ими, этими неподвижными бомбами… Чу! раздается плеск весел: приближается лодка, неся перед собой огненную струю; искры сыплются с весел, огненный хвост тянется позади, и кажется, будто какое чудовище с огненной пастью и огненными лапами мчится мимо фрегата…
Посмотрите с борта вниз: чернее ночи поверхность воды у ребер судна, но вглядитесь – и вы увидите мириады огненных бегающих точек: это играют в волнах маленькие рыбки и насекомые. Сколько жизней в этом хладном мраке!
Против одного бастиона загорелась сильная перестрелка. Чаще и гуще взлетают бомбы, рокочут выстрелы и озаряется небо от пускаемого капральства58. Внимание всех обращено туда, и вот на флагманском корабле подымается красный фонарь, взвивается другой, и повсюду на рейде в густой темноте ползут по невидимым нитям красные звезды: знак, что суда видят флагманский сигнал. Оживает вся темная бухта. Есть что-то красивое в этих огненных вопросах и ответах, что-то живое и торжественное! Плещут весла, летят катера на флагман; а где-то вдали запыхтел и понесся пароход на помощь бастиону. Долго, несколько часов, живет бухта плеском весел и выстрелами. Взвиваются бомбы из ее середины, с разных кораблей, звонко хлеща своими выстрелами, которые раскатываются по воде… Дорого бы дали многие из наших друзей, чтобы взглянуть на такую оживленную бухту… Но вот снова тихо все и темно кругом. Одинокий огонек горит на флагмане. Отдаленные бомбы медленно чертят свои дуги…
Однако же большей частью вечера были холодны, и на палубе нельзя было оставаться долго. Мы спускались в свои каюты, и каждый занимался, чем случится. Книг у нас вечно было вдоволь.
На другой день повторялось почти то же.
Я ходил на службу обыкновенно пешком, через две горы, мимо весов и 4-го номера. Главный штаб Крымской армии59, конечно, не походил на все другие штабы, и потому я скажу о нем несколько слов. Он помещался в каменном одноэтажном доме на берегу большой бухты, между Куриной и Панеотовой балками. В этом доме было комнат восемь. В двух средних занималось Главное дежурство. Тут стояли деревянные животрепещущие столы, покрытые красным сукном или не покрытые ничем, и за ними на низеньких табуретках сидели офицеры и писари. Все эти столы разъезжали вместе со штабом во всех походах, ломались, чинились, делались вновь особенной командой столяров, которые тут же неподалеку, в палатке или бараке, вечно что-нибудь строгали. На полу обеих комнат Дежурства и на разных импровизированных полках лежали кипы дел, полные страшной скуки.
Во второй комнате находился сундук с деньгами, и при нем стоял безотлучный часовой. Тут же, в углу, было свалено в кучу несколько ружей и штуцеров, найденных на поле сражения. Штуцерными штыками вскрывали ящики и посылки. В соседней комнате, за стеной, куда в начале апреля (1855) попала ракета и убила двух писарей, работали топографы, стучал временами маленький станок нашей походной литографии, производя рисунки разных войсковых построений. Против главных дверей в небольших сенях сваливались в кучу всякого рода казенные посылки: рубашки, корпия, а также и сапоги, пожертвованные московским купечеством. Тут вечно толкалось несколько казаков, готовых ежеминутно куда-нибудь скакать. Лошади их были привязаны у крыльца. Иные казаки лежали подле штаба на траве, держа лошадей в поводу и глядя через бухту на бастионы. Кроме того, у крыльца сидело и лежало десятка два солдат – караул Дежурства. Ружья их были составлены в козлы. Солдаты скоро устроили себе род будки из камней и покрыли ее какими-то лубками, в защиту не столько от дождя, сколько от солнечных лучей, которые допекали их пуще всего60.
В ближайшем бараке находилась типография, весьма изрядная, и за нею писарская кухня. Потом шли госпитали, такие же белые одноэтажные бараки, как и штаб. У самого берега, на обрыве, лепилось несколько землянок, где жили до нас бедные матросские и мещанские семьи, но война выгнала их из их бедных жилищ, и там поместились офицеры штаба.
Заглянем в одну землянку. В ней две комнаты, но что это за комнаты! В первой, похожей на сени, свалены седла, пожитки денщика, его постель, и сам он помещается тут же, подле двери, которую никак не притворишь плотно. Это какая-то щепка, а не дверь. Ее покосило, и в щели дует вечный ветер. В другой каморке, немного побольше, ухитрились устроиться два офицера. В одном углу железная кровать, в другом – кровать на каких-то колышках, одетая войлоком. Полкомнаты занимает печь. К ней прислонены два чемодана, вечно раскрытые и остерегаемые гением русской беспечности, который стоит на часах у всех тюков и бумаг Главного штаба и провожает русские обозы в пустынях. У крошечного окна, залепленного наполовину бумагой, виден столик; на нем тарелки и круг честерского сыра. У самой двери – ряд больших сапог, похожих на охотничьи. На печурке несколько книг: показывается голубоватая обертка «Современника», что-то из романов Жорж Саид в золотом английском переплете. Все это можно оставить под сохранение благодетельного гения; убрана только водка; недурная водка, купленная по соседству, в Панеотовой балке. Водку не берется стеречь гений. Ее везде кто-то отыскивает и выпивает.
