По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - Мартышевский Яков (читать полную версию книги txt) 📗
Мировая же война, как и Русско-японская, разразилась совершенно неожиданно. До самого последнего момента никто не верил в возможность столкновения с Германией. Как сейчас я помню тот день, когда впервые дрогнули наши сердца от смутного предчувствия чего-то великого, неизбежного, надвигавшегося на нас. Было около 7 часов вечера 11 июля. Солнце садилось, бросая красноватые отблески на возвышавшуюся в отдалении красивую Дудергофскую гору с ее лесистыми склонами, с хорошенькими, как игрушки, дачами и с зеркальным озером у подножия, на вытянувшийся длинный, правильный лагерь и на широкий, совершенно голый, покрытый пожелтевшей от солнца травкой артиллерийский полигон, окаймленный в отдалении, наподобие рамы, синеватыми рощами и темными, туманными очертаниями деревень. Только что кончилось тактическое учение, и наша рота расположилась на короткий отдых у Кавелахтского хребта [2]. Приятно было после утомительных перебежек полежать на земле, чувствовать на своем разгоряченном лице свежее дыхание легкого ветерка, глядеть на шедший в отдалении с шумом и клубами дыма, вырывавшегося из трубы паровоза, поезд и на всю эту ласкавшую взор природу, погружавшуюся в первые, едва уловимые вечерние сумерки…
– Господа! – раздался голос нашего ротного командира с живыми карими глазами и длинными черными усами, закрученными кверху. – Продолжайте курить, а я вам укажу на те ошибки, которые вы допустили на сегодняшнем учении.
Мы прекратили разговоры и с равнодушным видом уставились глазами на своего начальника, делая вид, что слушаем его, а в действительности думая лишь о том, как бы скорее он кончил и мы пошли бы домой. Тактические занятия у нас были каждый день, поэтому они порядочно нам надоели. Ротный командир кончил говорить. Мы с привычной быстротой построились во взводную колонну.
– Господа! – снова воскликнул он, но каким-то проникновенным и торжественным голосом. – Я советую вам относиться к занятиям теперь с особой внимательностью и добросовестностью ввиду назревающих крупных событий…
При этих словах на наших загорелых, точно бронзовых лицах отразились любопытство и недоумение.
– Получены, – продолжал ротный командир, – пока еще неофициальные сведения о том, что Австрия предложила ультиматум Сербии, оскорбляющий честь и достоинство последней и даже притязающий на ее независимость; срок этого ультиматума истекает в шесть часов вечера двенадцатого июля. Австрийское правительство заявило, что оно хочет покарать Сербию за убийство эрцгерцога Франца Фердинанда, которое будто бы совершено по ее замыслу. Вероятно, Сербия с негодованием отвергнет австрийский ультиматум, и тогда война неминуема, ну а Россия, конечно, не даст в обиду Сербию. Нынешние беспорядки это только подтверждают. Отнеситесь, господа, к моим словам с полной серьезностью. Мы накануне величайших событий…
Речь ротного командира произвела на нас глубокое впечатление, и с той минуты мы все время находились в приподнятом настроении. Однако в войну не верилось: все это были пока только ни на чем не основанные слухи.
Так наступил следующий, знаменательный день 12 июля. Утром у нас производилось строевое ротное учение. Несмотря на раннее время, было очень жарко, и учение прошло вяло, просто отбывали свой номер. Ротный командир сердился, кричал, что это безобразие, что он не допустит так относиться к занятиям, оставит всех без отпуска и т. п., но все было тщетно. К подобным угрозам за два года пребывания в училище хорошо привыкли и потому не обращали на них ни малейшего внимания. По окончании занятий юнкера начали собираться по случаю субботы в город. Я решил пойти после обеда, который у нас был около двух часов дня. Одевшись, я уже хотел явиться дежурному офицеру, но в это время в барак поспешно вошел наш фельдфебель и громко заявил:
– Господа! Отпуска прекращены, а все юнкера, отпущенные утром, будут немедленно возвращены.
И с этими словами он вошел в свою комнату. Мы были ошеломлены.
– Что такое? Почему? – раздавались голоса.
Какой-то шутник крикнул:
– Производство!
Но на такую, как нам казалось, нелепость никто даже не обратил внимания. Большинство было склонно к мысли, что запрещение отпуска последовало в связи с возникшими в Петербурге волнениями. Это соображение мы считали самым правдоподобным, и потому все остановились на нем. Однако истинной причины никто не знал; даже наши курсовые офицеры, к которым мы, сгорая от любопытства, обращались за разъяснением, не могли сказать ничего определенного. Но с каждым часом наши сомнения увеличивались. Неподалеку от лагеря Николай II производил смотр N-скому драгунскому полку. Поэтому многие юнкера говорили, что, вероятно, царь собирается посетить военные училища, вот почему, мол, отпуска прекращены. Но другая, казавшаяся нам маловероятной и блеснувшая как молния мысль вдруг озарила наши умы. Мы вспомнили слова ротного командира о том, что срок австрийского ультиматума Сербии истекает в 6 часов вечера 12 июля, и потому, думали мы, не хочет ли государь ответить на этот возмутительный и наглый вызов Австрии преждевременным производством в офицеры юнкеров старших курсов военных училищ во всей России и тем выразить свое неудовольствие и решимость вступиться за братскую Сербию. Радостные, неуверенные возгласы: «Производство!», «Господа! Вот видите, будет производство!» – раздавались все чаще и чаще. С нескрываемым волнением, разбившись на кучки, юнкера громко рассуждали между собой или ходили в разных направлениях, как бы ища ответа на мучившие их сомнения. Около трех часов я проходил с товарищем мимо нашей летней чайной. В это время по дорожке, ведущей в бараки, чуть не бежал весь запыхавшийся от усталости и волнения один юнкер, отец которого занимал какое-то важное место в Главном штабе. И тоном, не допускавшим никаких сомнений, восклицал направо и налево:
– Производство! Да-да! Ей-богу, правда!
Радостная весть вызвала еще большее смятение среди юнкеров, но в душе как-то не верилось этому словно с неба свалившемуся счастью. Однако в четыре часа дня все наши сомнения окончательно рассеялись. Из уст в уста передавалось приказание: «Юнкерам старшего курса надеть все новое и строиться на первой линейке». Когда я вошел в барак, там уже стояла суматоха. «Подпоручики», радостные и взволнованные, с веселыми улыбками торопливо одевались, обмениваясь своими забурлившими, как горный поток, свежими мыслями и чувствами. Наши души были преисполнены искренним и неподдельным восторгом и трепетом ожидания счастливой минуты, наряду с которым жило сознание чего-то важного и серьезного, совершившегося помимо нас… Но в этот момент мы не заглядывали в будущее, мы жили настоящим… А настоящее было так прекрасно! Ведь должно было совершиться то, чего мы ждали с таким нетерпением, ради чего мы мужественно переносили два года все невзгоды и тяготы училищной жизни. О, это можно назвать счастьем!
Когда мы построились, ротный командир сообщил, что мы идем на производство, и сказал нам прощальную речь, в которой благодарил нас за ревностную службу и пожелал успеха в будущем. Под звуки нашего училищного оркестра и с трепетно бьющимися сердцами мы пошли в Красное Село, куда должен был прибыть Николай II. К пяти часам дня на площадке против дворца великого князя Николая Николаевича выстроились в виде буквы «П» юнкера всех училищ, причем на правом фланге стояло наше училище, левее – Владимирское, за ним – артиллерийские и кавалерийские училища. Юнкеров было сравнительно мало, так как большинство из них ушли в отпуск. В ожидании государя мы тихонько, как в церкви, переговаривались между собой о неожиданном производстве, об австрийском ультиматуме, о возможности войны.
Между тем время приближалось к шести часам. Вдруг эта небольшая защитного цвета масса юнкеров вздрогнула и зашумела, как молодой еловый лес, на который набежал порыв ветра… С быстротой электрического тока передавалось: «Едет! Царь едет!» Раздалась громкая команда: «Равняйсь!» Послышался шум автомобиля, ехавшего со стороны артиллерийского полигона. Но мы ошиблись. Из автомобиля вышел очень высокого роста генерал со стройной фигурой, с тонкими длинными ногами, затянутыми в синие рейтузы. Это был великий князь Николай Николаевич. Все его несколько продолговатое лицо с орлиным носом, с этими плотно сжатыми губами, с этим выдававшимся чуть-чуть подбородком, окаймленным небольшой квадратной седой бородкой, с этими проницательными глазами, взгляд которых, казалось, расплавит того, на кого они уставятся – все его лицо, говорю я, дышало чуждой всяким слабостям суровостью, решительностью и непреклонностью характера и железной волей. Возвышаясь почти на целую голову над окружавшими, он своим строгим и надменным видом казался еще выше, еще неприступнее. Сознание своей силы и мощи просвечивало во всех его движениях.
