Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943 - фон Эрнстхаузен Адольф
– Я намерен соединять приятное с полезным и курсировать между вами и Нитманом. Мы подождем до той поры, когда взойдет луна. А до этого времени – последний отдых перед переходом.
Двинувшись в путь верхом, мы углубились в лес и миновали длинную маршевую колонну, которую образовали наши части. Потом двигались по залитому светом луны холмистому ландшафту. Лишь отдельные группы деревьев и пятна кустарников тонули в серебряном свете. Это была запомнившаяся мне поездка. Нитман и Мейер были «интеллектуалами» моего подразделения, но в корне различались характерами: Нитман был идеалистом чистейшей воды, приверженцем искусства; Мейер же, напротив, обладал импульсивным темпераментом и склонностью к сарказму, благодаря чему он часто занимал позицию, противоположную мнению нашего врача.
Длинными ночами, когда мы ехали верхом на наших лошадях, то вели долгие непрерывные разговоры. Обычно они все время вращались либо вокруг войны, либо вокруг политики. Прямо на ходу мы, уходя от жестокой действительности, переключались на другие темы, на фантастический мир идиллии. Мы разговаривали об Италии, о прекрасных женщинах, о различных стилях архитектуры и о живописи. В области истории искусств Нитман настолько превосходил нас, что я его в конце концов спросил:
– Но почему вы не стали изучать историю искусств? Это вполне могло бы стать вашей профессией.
– Даже не знаю. Во всяком случае, я в еще большей степени чувствую себя врачом.
– Но почему вы стали изучать юриспруденцию? – спросил я Мейера.
– Потому что я никогда не чувствовал к ней склонности, потому что я вообще не чувствовал склонности к изучению чего-либо, а также потому, что для юриспруденции не требуется склонности, но нужно только понимание.
– И в какой области вы будете потом специализироваться?
– Так далеко мои планы не простираются. Я вообще не рассчитываю пережить эту войну.
– Откуда такой пессимизм?
– Потому что я понимаю, что настоящая война сейчас только начинается. И перевал Тубы был только самым легким вариантом, предтечей настоящего сражения. Тот, кому будет дано пережить его, станет обладателем совершенно особой удачи. Но к таким везунчикам меня больше не причислят.
– Мейер, я провоевал всю Первую мировую войну, всегда верил в свою счастливую звезду, и эта вера меня не подвела. Мне приходилось драться вместе с ребятами, которые твердо верили, что они должны пасть в бою, и они так и погибли однажды с этой верой. Возможно, наша вера определяет нашу судьбу.
– Или судьба определяет нашу веру.
– Против печальных мыслей, – вмешался Нитман, – лучше всего действует здоровый моцион. Поэтому я предлагаю гонки рысью.
– Итак, рысью – вперед!
На следующий день я собрал все свои подразделения для продолжения марша. Мы достигли района Нефтегорска в месте разработки нефтяных месторождений, протяженном населенном пространстве, покрытом возвышавшимися далеко друг от друга скалами. Посреди этой населенной местности мы устроили огневые позиции и оборудовали для себя жилье. Из-за неясности обстановки мы расположили орудия таким образом, чтобы можно было вести круговой обстрел. На следующее утро мы снова обошли все позиции и жилые помещения. В темном чулане на груде старых мешков и рваных одеял лежали мой адъютант и обер-вахмистр Людвиг с крупными каплями пота на лице и остекленевшими глазами. Воздух в этом помещении был невыносимо жарким и таким спертым, что нам едва не стало плохо. Но когда я открыл было дверь, чтобы проветрить помещение, оба больных в один голос простонали: «Закройте дверь! Мы замерзаем». Нитман, сопровождавший меня, тут же поставил им градусники. У каждого из больных температура оказалась более сорока градусов. Нитман тут же принял решение эвакуировать их на главный перевязочный пункт. Возражений на это не последовало.
Дивизионный медицинский пункт
Мы с Нитманом и Гердом Мейером, который взял на себя исполнение обязанностей адъютанта, устроили наших больных в одном дружественном доме; в саду этого дома фрукты буквально сами лезли в рот. Однако уже на второй вечер у меня температура тоже подскочила до 39,7 «С, всю ночь я не мог заснуть – в голову лезли самые фантастические мысли, а через два дня я был эвакуирован на главный перевязочный пункт.
Дивизионный медицинский пункт! Под этими словами я всегда представлял себе нечто приспособленное и оборудованное на скорую руку, причем всегда переполненное страждущими. Надо признаться, я был приятно разочарован. Медицинский пункт был оборудован в здании дома отдыха, просторном, снабженном всеми необходимыми современными устройствами, возведенном в соответствии со строительными нормативами советского государства, который возвышался, разительно контрастируя, над бедными жилищами простого населения. Палаты в доме отдыха были очень просторными, хорошо проветриваемыми, и в каждой находилось лишь немного больничных коек. Сквозь большие окна можно было любоваться видом на чудесной красоты горный ландшафт. В этой местности военные действия велись без особого ожесточения, поэтому имелось относительно незначительное число раненых. Основную часть пациентов составляли больные. Основными эпидемиями, от которых страдали германские войска в России, были прежде всего сыпной тиф, паратиф, дизентерия (из-за несоблюдения гигиены; что характерно для всех западноевропейцев – от дизентерии Наполеон, двигаясь к Москве в 1812 г., потерял больше, чем в боях. – Ред.), волынская лихорадка, особый вид желтухи (также от нечистоплотности. – Ред.) и в южных районах – малярия. Диагнозы походили один на другой. Во многих случаях болезнь оставалась нераспознанной. Я, разумеется, ни в коем случае не врач, но на основании своего опыта на южных театрах боевых действий обеих мировых войн совершенно убежден, что существуют местные инфекционные заболевания, против которых лекарства, действующие на аналогичные широко распространенные заболевания, абсолютно эффективны, но эти заболевания, с которыми наши врачи частично уже сталкивались, куда опаснее, чем в Южной Европе.
Когда дежурный врач спросил меня, почему я хочу быть госпитализирован, я ответил:
– Я подхватил малярию.
– Откуда вы это знаете?
– Потому что я с этой болезнью уже сражался шесть лет своей жизни. И все ее симптомы мне отлично известны.
– Тогда просветите меня. И мы тогда не будем брать вашу кровь на анализ, но сразу начнем с внутривенных вливаний атебрина.
В соседней палате лежали мой адъютант и Людвиг. Спустя несколько дней к нам присоединился и Нитман, однако не с малярией, а с желтухой, сопровождавшейся высокой температурой.
При лечении малярии курс инъекций атебрина творит чудеса. В течение одной недели мы получали три раза в день инъекции этого лекарства, в результате чего периодически повышавшаяся до больших значений температура спала. Она осталась лишь незначительно повышенной и сопровождалась изрядным чувством слабости. Курс инъекций был продолжен приемом таблеток, и врач выразил уверенность, что в течение двух-трех недель мы войдем в строй. Однако из-за начавшегося сражения и, как следствие, массированного поступления раненых мы были эвакуированы в Майкоп. Там санитарный грузовик возил нас от одного лазарета к другому, но все были переполнены тяжелоранеными после боев за различные перевалы. Поэтому мы вчетвером в конце концов решили добраться до наших тыловых служб. Там удалось найти более-менее приличную комнату, в которой имелись стол и стулья. Этого нам было вполне достаточно, и Нитман, сам еще больной, стал нашим общим врачом.
В Майкопе
Однажды утром ко мне с докладом прибыл преемник нашего начальника финансового отдела (старшего казначея). Этот человек получил подготовку на каких-то ускоренных курсах с соответствующим, ничего не говорящим титулом. Тем не менее мы обращались к нему из уважения к занимаемой им должности как «господин начальник финансового отдела». Он сразу же принялся посвящать меня в свои обстоятельства:
