Записки об осаде Севастополя - Берг Николай (книги .TXT) 📗
Но влево и сзади все еще кипел бой. Подошедшие к Килен-балке пароходы «Владимир», «Громоносец» и «Херсонес» стали пускать по неприятелю бомбы и гранаты. К ним присоединился и корабль «Чесьма», стоявший неподалеку на якоре. Выстрелы их ложились довольно удачно, и это окончательно смешало неприятеля. Французы отступили, устилая трупами горы и балки. Один зуав ухватил за ворот командира волынцев, генерала Хрущева, и потащил к своим рядам, но бывший подле горнист ударил зуава наотмашь пипкой трубы в голову и убил наповал.
Французы потеряли в этой схватке до 500 человек убитыми и ранеными, в том числе 14 офицеров (девять убито и пять взято в плен ранеными). Один совершенно целый взят на валу; одних зуавов выбыло из строя 330 человек. Мы потеряли убитыми и ранеными пять обер-офицеров и 302 человека нижних чинов.
Должно отдать справедливость: французы дрались отлично. Я слышал им похвалы от многих офицеров и солдат, участвовавших в бою. Русский человек на это честен: он никогда не обойдет похвалой своего врага, если враг того стоит; и никто с такой охотой и так простодушно не хвалит, как русский человек.
Барон Остен-Сакен писал на третий день к главнокомандующему французской армии, между прочим, следующее: «Je m’empresse de vous prévenir que vos braves soldats morts, qui sont restés entre nos mains dans la nuit du 23, ont éиé inhumés avec tous les honneurs dus à leur intrepidité exemplaire»10.
Этих храбрых, числом около 100, похоронили (12 февраля утром) почти на самом месте боя, немного ниже редута11. Было вырыто две больших ямы: в одной положили офицеров, девять человек; в другой нижних чинов, в три ряда, в том платье, в каком они были подняты. Зуавы имели широкие шерстяные кушаки: их размотали и закрыли ими покойникам глаза и потом засыпали землей. Католический священник отслужил панихиду. В это время рота солдат сделала залп из ружей. Точно так же хоронили и наших.
Это были довольно редкие похороны в Севастополе. Впоследствии, когда осада приняла более серьезные размеры, уже некогда было заниматься подобными церемониями, да и недостало бы рук.
Читатель увидит ниже, как производились обыкновенные севастопольские похороны.
В рапорте своем князю Меншикову от 12 февраля, за № 927, барон Остен-Сакен также отдал честь храбрости французов, выразившись в заключение так: «Рукопашный бой продолжался час, и французы сражались героями, но русский грозный штык в руках удалых волынцев и селенгинцев одолел и осуществил отзыв 12 февраля – натиск».
Напившись чаю у Александра Ивановича, мы спустились к пристани. Наши солдаты стояли и ожидали нас при вещах, подле сарая, куда свозили убитых. Тут мы увидели несколько жертв ночной схватки, подобранных после погребения, о котором я сейчас сказал. Русские и французы лежали рядом в одних рубашках и нижнем платье, без обуви. В головах у русских теплились восковые свечи, приткнутые к земле. Страшный вид! Бледные лица, кровь, тяжелые раны. Я насчитал 30 трупов. Два зуава поразили меня своей красотой. Они оба были черноволосые; волосы раскинулись космами по земле; высокие лбы, правильные черты, небольшие усы и бороды; у одного были голубые глаза и выражение лица, близкое к восточному. Коленкоровые сорочки были чисты, брюки красные. У другого я заметил голубой шарф, и этот несчастный был еще несколько жив. Высокая грудь, пробитая пулей, подымалась, и он шевелил рукой. Но через минуту, кажется, он уже не жил. В углу лежал, тоже убитый пулей, молодчина, русский фельдфебель, весь в крови… Мы вышли, спеша освежиться от тягостного впечатления.
– На Графскую, на Графскую! – кричали у пристани: это означало – на Графскую пристань, в город.
Я шел машинально по доскам, и скоро волны закачали ялик – Северная сторона с ее трупами побежала прочь. Мы прошли мимо корабля «Храбрый»; за ним виднелся корабль «Великий князь Константин»; ялики и катера неслись навстречу, мчались вдали; то стихал, то раздавался снова плеск весел, дружно ударявших по воде, – и вот ближе и ближе удивительный город, ярче и ярче пестреющая масса зданий… Мы пролетели мимо Павловской батареи, этих страшных пушечных рядов, всегда готовых зареветь… Вот и берег!
– Шабаш! – крикнул рулевой; весла попадали в ялик. Один гребец вскочил с багром на нос и уцепился за каменья. Перевоз в две версты стоит копейку серебром! Иные платят несколько дороже, но, кажется, не выше трех копеек.
Пристань кипела народом. Налево, у кучи складенных ядер, бабы торговали яблоками, яйцами и разными разностями; шумело несколько самоваров со сбитнем; толпились солдаты, матросы, мужики… К нам подбежали носильщики, предлагая услуги. Один хотел забрать все; но мы взяли двух и пошли налево по широкой улице, несколько в гору. Направо показалось прекрасное здание Благородного собрания, где был в настоящее время перевязочный пункт [6]. Перед ним на площадке стояли пушки и сложены были в кучах ядра. Позади этого здания, высоко вверху, виднелся бульвар Казарского, а на нем памятник этому герою: на белом пьедестале темная, чугунная трирема. Светло глядел Севастополь. Направо и налево шли красивые дома и между ними собор, обращенный к бухте. Подле него другая отстраиваемая церковь, и тут же, поперек улицы, баррикада из белого камня [16]. Но ничего разрушенного. Народ двигался по улицам, попадались и женщины; всего более, конечно, было военных, солдат и офицеров, – и все это в шинелях, в длинных сапогах сверх брюк и в фуражках. Нигде эполет или кивера! Город смотрел так, что не верилось, будто он в осаде. К тому же – ни выстрела! Мы прошли около версты до первой гостиницы Шнейдера: нет ни одного нумера! Спросили дальше, у Томаса [17]: тот же ответ! Что было делать? Мы вспомнили об одном приятеле, совоспитаннике по Московскому университету, К [6], бывшем на ординарцах при Остен-Сакене. Мы нашли его спящим. В ночь накануне он был при командующем войсками, в деле, и устал. Но сон прошел в минуту при встрече со старыми знакомыми; студенческое, московское сердце заговорило. Он жил тесно, втроем с двумя другими офицерами в небольшой комнатке, и потому приютить нас не мог, но пока приютил наши вещи. Мы и тому были рады. Отпустили носильщиков, разговорились и забыли думать, где будем ночевать. Судьба послала нам приют: явился один гусарский офицер и предложил нам номер у Шнейдера; он занимал два, и ему было много. Мы сейчас же перебрались. Я был в нетерпении видеть скорее город, бастионы, осаду; но оказалось, что вдруг сделать этого нельзя. На бастионы нужно проводников; притом Севастополь не похож на другие города, чтобы ходить по нему, необходима некоторая привычка, а не то вы устанете на первой полуверсте: он весь в горах и балках. Обыкновенных улиц, похожих на всякие другие улицы, немного: пять-шесть во всем Севастополе; остальное – это холмы и косогоры, покрытые строениями, и между ними идут неправильные переулки, без мостовой и тротуаров; часто даже не переулки, а не знаешь, как назвать: стоит стоймя гора, в ней врыты каменья то в виде ступеней, то как случится; дома, идущие кверху, кажутся построенными один на другом; между ними то широко, точно какая площадка, то узкий коридор, и вдруг спуск вниз по таким же каменьям – а там бухта в версту шириной, и надо ждать ялика, не то обходите верст пять кругом. За бухтой новый город. Среди мелких домиков, рассыпанных по горе, выступают громадные строения верфей, казарм и батарей. Прошли мимо них: там еще балка, на дне ее несколько красивых дач.
– Обернитесь назад: там бухта и море….
Таков поэтический Севастополь, трудный для путешествий. Его никак не окинешь взглядом весь, а надо рассматривать по частям, и долго рассматривать.
Итак, в первый день я не видал осады вовсе и от нечего делать пошел к пристани. Как-то тянуло на Северную сторону, и все оттого, что она была чуть-чуть знакомее.
