История Петербурга в городском анекдоте - Синдаловский Наум Александрович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
— Мой телефон 32–08. Запомнить очень легко: 32 зуба и 8 пальцев.
А у Михаила Зощенко обострилась ипохондрия. И без того скупой на улыбку он стал еще более мрачным и нелюдимым. О нем, тогдашнем, ходили по городу невеселые анекдоты.
Пришел однажды человек к врачу.
— Замучила ипохондрия, доктор, ничего не помогает.
— А вы попробуйте каждый день читать по одному рассказу Зощенко.
— Боюсь, что не поможет, доктор.
— Почему?
— А я и есть Зощенко.
Никто не знал, чья очередь будет следующей. Не спасали ни положение, ни должность. В преддверии арестов искали оправданий. У каждого были свои.
Встречаются как-то Буденный и Ворошилов.
— Семен, как ты думаешь, почему всех берут, а нас не берут?
— Это, Клим, нас не касается. Берут только умных.
Взять могли кого угодно и за что угодно. Поводом для ареста мог стать безобидный анекдот, рассказанный на кухне при постороннем человеке, случайно вырвавшееся неосторожное слово, неправильно понятый жест. Особенно страдали от этого деятели культуры, профессиональные публичные выступления которых совершенно неожиданно могли предоставить чекистам такой повод.
Во время гастролей в Ленинграде известный цирковой клоун Карандаш вышел на манеж с мешком картошки. Тяжело сбросил его с плеч и сел на него посреди арены. Оркестр оборвал музыку, зрители насторожились, а Карандаш молчал. Сидел на мешке и молчал.
— Ну, что ты уселся на картошке? — крикнул Карандашу напарник.
— А весь Ленинград на картошке сидит, и я сел, — проговорил в гробовой тишине клоун.
Говорят, на этой опасной реплике ленинградские гастроли любимого клоуна детей и взрослых М. Н. Румянцева, более известного по цирковому псевдониму Карандаш, закончились. Продолжилась ли эта история в зловещих кабинетах ведомства Берии, нам не известно. Но мы хорошо знаем, что многие страдали и за гораздо меньшие проступки, тем более совершенные случайно и бессознательно. К ним относятся невольные опечатки — довольно обычное явление, частенько случавшееся в издательской практике. Вот только несколько примеров, сохранившихся в народной памяти.
В журнале «Юный пролетарий» № 14 за 1936 год была обнаружена грубейшая опечатка: в кроссворде вместо «Пустота в дереве» напечатано «Пустота в деревне».
Некая районная типография отпечатала тираж официальных повесток о вызове допризывника в военкомат, и вместо слов «указанные лица» набрано «укаканные лица».
В ленинградской газете «Спартак» в отчете о соревнованиях в предложении «Мелкий тоскливый дождь сеял над зеркальным прудом стадиона» вместо слова «дождь» было напечатано «вождь».
В плане семинара по работам Ленина, по недосмотру редактора, при сокращении была допущена грубейшая ошибка. Вместо «Ленин. Материализм и эмпириокритицизм» было напечатано: «Ленин. Мат и эмп».
В новогоднем номере журнала «Звезда» была опубликована передовая статья по поводу прорыва блокады. Там была такая фраза: «Удар, нанесенный немцам и под Ленинградом, является радостным событием». При наборе литера «и» близко подскочила к слову «немцам», отчего фраза приобрела обратный смысл: «Удар, нанесенный немцами», стал «радостным событием».
В одной газете вместо «Ленин охотился в Брянском лесу» было напечатано: «Ленин окотился в Брянском лесу».
Понятно, что все это, как утверждали неусыпные представители органов НКВД, делалось намеренно и «с определенным смыслом — грубо извратить смысл в контрреволюционном духе». Надо ли говорить, как сложилась дальнейшая судьба «виновников» подобных опечаток?
И не только их. Страх совершить случайную ошибку владел и теми кто писал, и теми кто контролировал.
Разговор в Гослите.
— В вашей статье приведена цитата из Мережковского. Как вы ее подпишете? Мережковский запрещен.
— «Муж Зинаиды Гиппиус».
— Но и Гиппиус тоже запрещена.
— Тогда: «Муж Антона Крайнева».
Напомним, что Гослит в советские времена официально занимался цензурой в литературе, а Антон Крайнев — один из псевдонимов Зинаиды Гиппиус.
Несмотря на ужасы репрессий, в стране именно в это время расцветает жанр политического анекдота. Причем анонимность анекдота, которая издавна считалась одним из характернейших признаков жанра, народом не признавалась. Народ любил анекдот, и ему хотелось видеть в анекдоте конкретных авторов. Как правило, ими становились известные и любимые писатели.
Однажды Назым Хикмет, путешествуя по Советскому Союзу, спросил колхозников, знают ли они, кто в стране сочиняет анекдоты? Они очень серьезно отвечали:
— Политические — Илья Эренбург, а про пшено — это все Зощенко.
Расширяется набор художественных приемов, которым пользуется фольклор для создания политического анекдота. В набор входят и такие проверенные временем средства, как затейливая игра слов, прозрачный каламбур, ассоциация или простой намек. В Ленинграде для создания анекдотов воспользовались даже фамилией известнейшего петербургского архитектора Растрелли, творения которого украшают наш город. Да и как не воспользоваться, если звучала она так трагически привычно для обостренного слуха ленинградцев того времени.
Ленинградец водит по городу своего гостя из провинции:
— Зимний дворец. Архитектор расстрелян.
Мемориальная доска: «Архитектор Растреллян».
На экскурсии по городу:
— Перед вами дворец, построенный Растрелли… А это особняк, возведенный Растрелли… Это площадь, названная именем Растрелли…
Один из экскурсантов не выдерживает:
— Так много сделал и расстрелян. За что же?
В другом варианте того же анекдота его окончание выглядит несколько иначе. Дело в том, что анекдот появился во второй половине 1960-х гг., и без этого уточнения трудно понять, какие огромные надежды возлагало общество на новую жизнь после смерти «друга всех строителей и архитекторов» Сталина.
Экскурсовод:
— Перед вами дворец, построенный Растрелли… А это особняк, возведенный Растрелли… Это площадь, названная именем Растрелли…
Один из экскурсантов не выдерживает:
— Да мы уже поняли, что строителей и архитекторов расстреливали, но, может быть, теперь уже можно назвать их фамилии?
Берия на экскурсии по Ленинграду. Экскурсовод:
— Лаврентий Павлович, кто из петербургских зодчих вам ближе всего по душе? Монферран? Кваренги?
— Растрелли.
1934 г. в Ленинграде стал генеральной репетицией грандиозного политического спектакля, который будет поставлен Сталиным в 1937 г. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы в своей политике укрепления личной власти последовательно не использовал все без исключения теоретическое наследие печально знаменитого флорентийца Никколо Макиавелли. По стечению исторических обстоятельств, в январе 1937 г. исполнялось сто лет со дня убийства Пушкина. И изощренный в коварстве Сталин понял, что эта печальная для страны дата при умелом превращении ее в празднество может стать фоном, на котором смерть врагов народа, кем бы они ни были при жизни, превратится в торжество высшей справедливости. Тем более что опыт превращения любой даты в инструмент идеологической борьбы большевиками давно уже был принят на вооружение. Даты смерти знаменитых людей в Советском Союзе сопровождались всенародными праздниками с тщательно разработанными в партийных кабинетах мельчайшими деталями — торжественными заседаниями, награждениями победителей соцсоревнования, трудовыми подарками и прочими атрибутами радостного советского веселья.
К юбилею, посвященному 100-летию со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина, начали готовиться заранее. И праздник, похоже, удался на славу. Правда, интеллектуальная, думающая часть общества на это мероприятие откликнулась грустным анекдотом:
