Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер (книги онлайн .txt) 📗

Занятия спортом вообще и участие в спортивных состязаниях в частности никогда не предрасполагали к любовной неге. Воспитательницы Мелтенхема это прекрасно понимали и, заставляя девочек постоянно играть в «лакросс», они начисто освобождали их головы от вредоносных мыслей. Когда Урсула выросла, верховая езда заменила ей «лакросс». Но она не принадлежала к тем редким феноменам jumping'a [61], у которых верховая езда не умеряет темперамента. Лошадь доводила ее до изнеможения. Первое время я еще надеялся, когда она забросила свой любимый спорт, что новый образ жизни разбудит в ней спящие инстинкты. Напрасно, Мелтенхем был сильнее меня. Очень скоро я понял, чем была вызвана эта передышка и чего от меня ждала Урсула. Совсем не ради супруга отказалась она так решительно от верховой езды, она сделала это ради Англии, ради человечества. Мелтенхем и мать подготовили Урсулу к замужеству в чисто викторианском духе. Накануне ее отъезда из родительского дома леди Планкет дала ей последние наставления:

— I know, my dear… It's disgusting… But do as I did with Edward: just close your eyes and think of England [62].

И так же как ее мать, и так же как мать ее матери, Урсула закрывала глаза. И думала о будущем Англии. Разумеется, будущее Англии — это нечто священное, и дети ее обязаны печься о нем; но почему-то в той ничтожной степени, в коей будущее моей родины зависело от моих скромных возможностей, оно не было обеспечено. Видимо, волей судеб я должен был позаботиться о нем, лишь переехав во Францию…

Как только Урсула поняла, что небо отказало нам в своих милостях, она снова приступила к тренировкам в верховой езде. Она взялась за это с жаром, доходящим до исступления. Поднимаясь в пять утра, она проводила весь день с лошадьми, конюхами, барьерами и ирландским банкетом, который я имел неосторожность соорудить для лошадей, сама проверяла сбрую. Возвращаясь домой, она стягивала сапоги, бросалась на диван или на свою кровать и тут же засыпала как убитая; иногда она садилась за вышивание (сцена охоты с гончими), конца которому не было видно.

Она никогда не отказывала мне в том, что считала своим долгом. Но в самые решительные минуты заставляла меня испытывать guilt complex [63]: я чувствовал себя провинившимся школьником, которого застали на месте преступления, когда он разглядывал медицинский справочник.

— You should be ashamed of yourself. (Неужели вам не стыдно самого себя?) Потушите свет, naughty boy [64].

Может быть, под вечными льдами таился огонь?.. Я не доверяю женщинам вообще и англичанкам в частности. Под маской холодности могут скрываться самые постыдные склонности. Как-то в воскресенье я застал Урсулу погруженной в чтение «Ньюс оф зе уорлд»: она смаковала чрезвычайно подробный отчет об одном из бракоразводных процессов, чтение которых составляет любимое воскресное занятие в самых почтенных английских семьях.

Речь шла [65] об одном уважаемом коммерсанте из Ливерпуля, который после десятилетнего рабства решил наконец потребовать свободы. Жена надевала на него сбрую, заставляла «изображать лошадь» и бегом гоняла по комнате. Урсула язвительно рассмеялась:

— That would suit you perfectly! (Наверное, у вас это здорово бы получалось!)

Не знаю, получалось ли бы это у меня здорово или нет, но мысль, что майора колониальных войск могут запрячь, словно пони, и он будет бегать, позвякивая бубенчиками, показалась мне чудовищной. Мне даже пришло в голову, что безразличие Урсулы было только маской и что ее манера дотягивать свою проклятую вышивку до самой кульминационной минуты была тоже своего рода извращением…

Десятки световых лет еще отделяли меня от планеты, носящей имя Мартина, и от эмоциональных галактик французов. Теперь, когда я обратил ваше внимание, что Англию населяют не только одни Урсулы, я хотел бы перейти от частного к общему и объяснить, что, на мой взгляд, составляет основное различие между двумя нашими странами.

У англичан существует ритуал чаепития и свои традиции в любви. Французы уделяют любви столько же внимания, сколько мы процедуре чаепития. У нас чаще всего любовь — короткий скетч, о котором не принято говорить ни до, ни после. Для французов любовь — это пьеса, поставленная со знанием дела, с прологом и интермедиями, о которой много говорят до спектакля, во время спектакля и после него. Французы в любви гурманы. Англичане — простые статисты.

Конечно, Урсуле никогда бы не пришло в голову, подобно Мартине, допытываться: «Тебе было хорошо? Ты доволен? Очень-очень доволен?» В крайнем случае она могла бы спросить, стал ли я себя лучше чувствовать. Впрочем, она ни о чем не спрашивала.

Такое поведение свойственно далеко не одной Урсуле. Англичане, если любовь даже занимает в их жизни много места, мало говорят о ней. Они оставляют это занятие драматургам и газетам [66]. Самые прекрасные любовные дуэты, которые были когда-либо созданы, принадлежат, вероятно, Шекспиру, но не его словами пользуется ныне, массовый английский потребитель. Если, однако, англичанину случается «говорить о любви», как это любят говорить и делать французы, он будет беречь свой слишком корректный родной язык и постарается придать речи французский колорит, расцвечивая ее импортными словечками вроде c'est l'amour или rendez-vous [67].

Что же касается прессы, то она, как мы видели, всегда готова поговорить о супружеских драмах и расписать любую идиллию, лишь бы это имело отношение к членам королевской семьи. Стоит только принцессе сменить своего рыцаря или загрустить на минутку, отправляясь с визитом в Южную Родезию, как выходящие огромными тиражами газеты уже вопрошают, чем вызвана ее меланхолия: «Why is the Princess so sad?» [68] И вот тогда вся Англия, вся моя суровая и сентиментальная Англия, которую может растрогать нежный романс, Англия, затянутая в корсет традиций, Англия, которая в некоторой степени чувствует себя членом королевской семьи, начинает тоже думать о том, о ком думает юная принцесса даже и тогда, когда смотрит танцы украшенных перьями воинов Бечуаналенда. А репортеры очень почтительно, но с настойчивостью, которая показалась бы неуместной в другой стране, где воспитанность не возводится в культ, вглядываются в ее грустное личико, стараясь угадать, какие мысли ее тревожат. Суровая газетная наставница мисс «Таймс» отводит тогда целых пятнадцать строк, чтобы призвать их к порядку.

Я всегда старался с предельной точностью измерить ту дистанцию, которая почти во всех пунктах разделяет французов и англичан. Мне хотелось бы сделать это и в области чувств. Но я не смог найти для этого нужного измерительного прибора. Здесь нас разделяет не просто ров, а пропасть.

Во Франции хорошенькая женщина (а в этой стране все женщины, даже некрасивые, умудряются казаться хорошенькими) почувствует себя оскорбленной, если в обществе за ней не приволокнется никто из мужчин и даже никто из них не заметит ее нового платья. В крайнем случае она может примириться с таким отношением со стороны своего мужа, хотя тут же пожалуется во всеуслышание, что он перестал смотреть на нее влюбленными глазами.

В Англии хорошенькая женщина сочтет most shocking, если мужчина поцелует ей руку, и уж совершенно неуместным покажется ей комплимент по поводу прекрасного цвета лица, если только это не говорит ее собственный муж, которому наверняка нет никакого дела до цвета ее лица.

Мартина прежде всего заботится, чтобы ее платье было элегантным, Урсула, как и все ее приятельницы, прежде всего должна была чувствовать себя в нем удобно [69] (to be comfortable in…). Парижанка, обновившая свой «миленький» весенний костюм, тает в душе от восторга, когда на улице при взгляде на нее у мужчин загораются глаза. Англичанка, конечно, испытала бы то же самое, но дело в том, что в этой стране, вероятно, из-за того, что все вокруг пропитано сыростью, очень трудно разгореться. Французы разглядывают женщин, англичанам они просто попадаются на глаза.