Притча о пощечине - Крелин Юлий Зусманович (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
— Где тут барство? Здесь все трудящиеся!
— Не шейте политику!
— Тут дело бытовое.
— Нет, производственное.
Поднялась одна из докторов-терапевтов и властно сказала:
— Недостойный крик. Если уж мы будем искать корни случившегося, то копаться ни в каких свалках особенно не придется. Разберите свою работу, вашу работу. Не будем говорить о пренебрежении к рабочему человеку, лучше поговорить о пренебрежении к собственному труду, к собственному достоинству трудящегося человека, о пренебрежении к нуждам больницы, к своему клиенту, о подмене пролетарского отношения к труду люмпенским, с которым мы во время вашего ремонта встречаемся на каждом шагу. Корни в вас, товарищи, а не в мифическом барском отношении Евгения Максимовича, отличного производственника…
Председатель:
— Мы собрались совсем не для подобных деклараций. В таких условиях я не могу проводить заседание суда…
— И не надо!
— Какой тут суд?!
— Кого судим?..
Председатель:
— Суд товарищеский, а вы ведете себя не по-товарищески. Я не могу так продолжать. Это балаган… Я в таких условиях вынужден сложить с себя полномочия…
Евгений Максимович:
— Корень в моем хамстве, истеричности, невыдержанности, нетерпимости. Прошу вас не переводить разговор в плоскость ремонта. Я прошу меня извинить…
— Евгений Максимович, прекратите ерничанье и скоморошество, — тем же властным голосом продолжала доктор-терапевт. — Если уж товарищи затеяли разговор о барстве по отношению к ним, то скажу вам, что при подобной работе мы здесь, в больнице, среди вас пока настоящих рабочих не встречали. Это пока не работа. А то, что сейчас происходит в ремонте, и вовсе ни в какие ворота не лезет…
Председатель:
— Обсуждение вышло за рамки разбираемых вопросов. Обратимся в администрацию, к партийным организациям наших учреждений, наконец, к настоящему суду…
Опять общий гомон. Все поднялись с мест. Кто пошел из зала, кто остался и продолжал спорить. Зал разбился на группы. Кто-то крикнул: «Кина не будет!» Кто-то что-то кричал, но разобрать было невозможно. Все расходились, но оставшиеся группки продолжали ожесточенно и шумно спорить.
Вошла уборщица и крикнула оставшимся:
— Раз тут ничего нет, уходите. Мне убирать надо, проветривать.
И последние спорящие покинули зал, ни на минуту не прекращая переругивания.
Суд не состоялся.
Ну вот — получили громкое прилюдное извинение.
Кое-кто получил и удовлетворение, высказавшись на желаемую тему, указав место своим оппонентам. И доктор-терапевт, и обвинитель из треста были довольны своими оборванными выступлениями. Так, во всяком случае, потом говорили. Они, в отличие от других, высказались.
Укрепил ли свое шатающееся достоинство Петр Ильич?
Восстановил ли свою честь Евгений Максимович?
Маловероятно. Надо что-то другое, наверное.
А что, если б действительно устроили дуэль?! Обратились бы за разрешением в высокие общественные, административные, юридические инстанции и попросили бы, ввиду чрезвычайной важности события, сделать исключение из закона многовековой давности. В конце концов, провели бы референдум — нельзя же махнуть рукой на утерянное достоинство, тем более если есть еще надежда укрепить человека на колеблющейся под ним почве. Это ли не чрезвычайное обстоятельство?!
Или действительно лучше всего был бы нормальный человеческий суд?
А пока все зыбко в нарастающих конфликтах…
Устроили они мне потеху. Товарищеский суд. Надо же. Я говорил им. Нет — они свое. Получили. Вот то-то. А меня опять обгадили с ног до головы. Я ребятам говорил, просил, как людей просил: не пейте в больнице. Неужели не понятна ситуация? Их удержишь!
Пришел к начальнику своему, даже не стал говорить про это. Говорю: не могу работать там, где мою мать оперировали. А они теперь обо мне и не думают. Теперь первее всего им надо доказать больнице, что они главнее. Престиж треста! Больнице, понимаешь ли, надо морду набить. А я при чем? Без меня нельзя? И ходишь туда каждый день — как в яму с дерьмом опускаешься. А этот, как увидит меня, так обязательно весь скрючится, и если про работу нашу речь идет, то сначала скажет, что, конечно, виноват и не мне ему указывать, но… И пошел… каждый раз слушать его, видеть его… Ну прямо весь в дерьме. Да и ничего он мужик…
Все равно — пусть суд решит. Не имеет права не принять дело. И пойду — в конце концов, не человек, что ли? — и пойду в прокуратуру. Они должны следить за законом.
Пусть прокурор решает, пусть попробует отказать…
— Евгений Максимович, взяли на перевязку больную с перитонитом.
— Из восьмой? Слева первая?
— Ее.
— Она уже в перевязочной?
— Берем уже.
— Ну, бери. Я сейчас тоже прибегу, Тоня, и найди Олега Мироновича. Пусть тоже подойдет в перевязочную.
— А где его искать? В ординаторской нет.
— Ну, не найдешь, так не надо. Посмотри.
— Мы и сами справимся, Евгений Максимович.
— Справимся, конечно. Но больная-то из его палаты.
Евгений Максимович остался в кабинете, будто был занят чем-то. По правде говоря, делать ему было нечего. Он стоял у окна и смотрел на какую-то странную машину, привезенную, по-видимому, ремонтниками, разглядывал ее и вновь возвращался мыслями к своему поведению с прорабом. Казалось бы, пора забыть, но, как говорится, их «функциональные обязанности» по службе вынуждали постоянно сталкиваться. Ему и неудобно было просить перевести Петра Ильича, а сюда назначить другого, хотя для пользы это представлялось очевидным. Каким бы хорошим работником Петр Ильич ни был, ему здесь находиться уже было лишь во вред делу. И будто кто-то нарочно его здесь придерживал. Престижные соображения лишь сохраняли и даже усиливали эту ситуацию. Больница не может перевести его, хирурга, в другое отделение, скажем, в терапию или еще дальше от корпуса — в морг. По разумению Евгения Максимовича, ремонтники опять работали вопреки здравому смыслу: утром побелили потолок и тотчас начали убирать, сметать и смывать грязь с пола в коридоре для настилки линолеума. В воздухе клубилась пыль и неминуемо должна была оседать на еще влажной, только что побеленной поверхности. Да и, по существу, как он может делать подобные замечания? Петр Ильич все же профессионал, а у Евгения Максимовича лишь общие бытовые представления. С точки зрения здравого бытового смысла, улицы во время дождя поливать не надо, но вот поливают и говорят, что так надо, обосновывают. Надо все же быть профессионалом, чтоб иметь суждение. Как-то спросить надо. Может, через кого-нибудь?..
Машина под окном шумела. Евгений Максимович гадал, для каких дел тарахтит под ними это устройство. Он прикинул: если бы такая штука грохотала ночью у дома, Виктор бы не слышал никакой возни и привык бы спать при шуме, как спокойно спят больные, несмотря на постоянную эту музыку.
— Евгений Максимович, больная в перевязочной, а Олега Мироновича нигде не нашла.
— Забыл совсем, Тонечка. Пошли. Нет, и не надо. Сами сделаем.
— Я и говорила: сами сделаем.
Повязка была уже снята. Кожа вокруг обмыта и протерта. Перевязочная сестра Марина стояла у своего столика, готовая подавать материал и инстументы. Евгений Максимович смазал края йодом, промыл рану раствором, промокнул салфеткой, укрепленной на длинном изогнутом зажиме. Все имело красивые названия. Зажим — корнцанг. Салфетка — тампон. Корнцанг с тампоном — тупфер. Как говорится, слова в простоте не скажут. Зато действует, производит впечатление. Разница же — хирург в начале операции скажет, например, «дай ножик» или звучащее как симфония, как божественное заклинание, как воинствующий клич бросающихся в нападение дикарей, звучащее великолепно на любой вкус и воспитание: «Скальпель!» Такое слово не может быть словом — оно как удар, как приказ, оно может быть только восклицанием, оно сразу настраивает на что-то стремительное, на другую, особую жизнь по ту сторону добра и зла, — все эти категории отступают перед необходимостью и умением. Все! Ничто больше никакой роли не играет. Но если по правде, как в жизни, — Евгений Максимович начинал операцию со слов: «Дай ножичек, пожалуйста». И делал это сознательно, чтоб снизить, принизить, очеловечить немного все демоническое, возникающее в сознании молодых коллег. Чтоб быстрее прошел детский период. А то нынче порой слишком часто встречаешься с затяжным инфантилизмом, замешенным на пустом суперменстве.
