Избранное - Тэффи Надежда Александровна (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений .txt) 📗

Однако смех не у всех наций в одинаковой чести. Русские смеются мало и относятся к этому занятию презрительно. Русский потребитель пользуется чаще всего заграничным смехом: смехопроизводство в России на самой низкой степени развития. Смех должен быть и тонкий, и не пошлый, и глубокий: смех должен быть острый и должен задеть кого-нибудь, чтобы в переливах и вибрациях его чувствовались капельки крови. Только при этих условиях запрыгает русская диафрагма.

Французы смеются часто, но смех их глуп. Главную радость находят они в том, что в их языке очень мало слов и каждое выражение имеет несколько значений. Французы играют словами, а не мыслью, и остроты их в переводе теряют соль и смысл. Немецкие «вицы»[1] очень тяжелы, но доброкачественны и солидны. То, что называется «не ладно скроен, да крепко сшит». В противоположность французам, немецкое остроумие редко касается легкомысленных любовных сюжетов. У немцев процветают карикатуры и остроты на политической почве. Все это сложено очень добротно и передается по наследству от отца к сыну и часто подправляется и подчищается, приноравливаясь к новым общественным деятелям и событиям. Добрая немецкая острота долго не портится и выдерживает по полсотни лет.

Но больше всех смеются и почтительнее всех относятся к смеху англичане. Они сами говорят, что на континенте так смеяться не умеют. Английский смех легкий, веселый, безобидный. Он никого не заденет и не затронет. Наибольший импорт смеха в Россию идет из Англии: Диккенс, Джером К. Джером. (Кстати, что означает это «К», никто достоверно не знает. Одни говорят, что это сокращенное «Клапка», другие — что «Куки»… Но так как ни то ни другое слово ровно ничего для русского слуха не значит, то вопрос и остается невыясненным. И зачем ему это сокращение? Ведь не поленился два раза «Джером» выписать — что, пожалуй, и лишнее, — а тут вдруг такая интрига.)

Английский смех носит всегда хороший, семейный характер. Объектом своим он избирает разные глупые истории с толстыми старичками, собаками, лошадьми и даже неодушевленными предметами. Англичанин острит не торопясь, так сказать, смакуя, и обследует «осмеиваемое» со всех сторон. В английском смехе чувствуются спокойствие, сытость, самодовольство и полное отсутствие какой-либо нервозности. Он прост и здоров. Американский смех, представителем которого является у нас Марк Твен, носит тот же характер.

Италия, кажется, не смеется совсем. Декамерон — итальянская улыбка XVI века. С тех пор не слышно ничего. Может быть, итальянцы и смеются под шумок, но смех свой сохраняют для домашнего обихода и за границу не экспортируют.

Поляки смеются много, но чаще всего собственному остроумию. Остроты их всегда вертятся на почве светской любезности и носят полиняло-рыцарский характер.

В польской литературе юмористов мало. Сенкевич только в маленьком рассказе «Та trzecia» вдался немножко в эту область.

О японцах ничего не известно.

Китайцы смеются в большой кулак, но с нами каламбурами не делятся…

Таково приблизительно «расовое» подразделение смеха.

Но есть еще одно подразделение, тоже не последней важности, — подразделение звуковое.

Вспомните, как смеются ваши знакомые или случайные встречные, с которыми вам пришлось похохотать. А если нету вас личных наблюдений, то я сообщу вам свои, которые можете потом проверить. Они «с ручательством» (как говорят в Гостином дворе про гнилые перчатки).

«Ха-ха-ха!» — смех открытый, смелый, с полным сознанием твоего права на существование. Этим смехом смеются генералы, старые дядюшки, от которых ждут наследства, и уездные исправники. Из женщин — только актрисы на ролях комических старух.

«Хо-хо-хо!» — смех зловещий, ничего доброго не предвещающий. После него всегда следует ожидать фразу: «Однако!» Или: «Да кто же это вам позволил?» Диафрагму подобный смех сотрясает очень мало. Смеются таким звуком недовольные начальники и карточные игроки, сделавшие искусственный ревене на козырях. Женщины так никогда не смеются.

«Хе-хе-хе!» — смех подлый. Диафрагма почти спокойна, и психических причин почти нет. Это смех низшего перед высшим, смех без веселья, от страха или от подлости. Это единственный смех, который имеет цель. Так смеются в классе, когда сострит немецкий учитель, и чиновники перед начальством. У женщин же этот смех имеет совершенно особое значение: в замедленном темпе он в большом ходу у пожилых «гранддам» и означает снисхождение с сознанием собственного достоинства.

«Хи-хи-хи!» — смех застенчивый, преимущественно женский. «Хи-хи-хи — как вам не стыдно!»

Так смеются еще сельские учителя из семинаристов и школьники, подстроившие кому-нибудь гадость.

Таковы звуковые подразделения смеха. Но есть еще смех «беззвучного бешенства». Им смеются герои Пшебышевского.

Есть еще какой-то «смех сквозь слезы»… Есть смех — сущая бестолочь. Например, «она х-хо-ххо-тала» Лишина.

Есть смех шекспировских злодеев и братьев-разбойников, почти беззвучный, угадываемый только по неестественно осклабленному рту и сотрясению плеч.

Ах, много, много разного смеха на свете… Но есть один, при воспоминании, о котором становится жить теплее.

Этот смех без причины, самоцельный, и тихий, и звонкий, весь — сияние, весь — светлая радость бытия. Он звенит в сердце серебряным колокольчиком, зовет и будит уснувшую душу, и все, кто слышит его, начинают тихо и радостно улыбаться.

И старые одинокие люди, которых жизнь закрутила и отбросила далеко от живого счастья, вспоминают об этом смехе в длинные зимние вечера, и не слышат, как скребется за шкафом мышь, и не видят, что гаснет тусклая лампа, и смотрят, улыбаясь, в темноту надвигающейся ночи.

Так смеются… лампа моя гаснет… так смеются маленькие кудрявые дети…

[1] От нем. Witz — шутка, острота.

Человекообразные

Вот как началось.

И стало так. Стал жить и множиться человек, передавая от отца к сыну, от предков к потомкам живую горящую душу — дыхание Божье.

Вечно было в нем искание Бога и в признании, и в отрицании, и не меркнул в нем дух Божий вовеки.

Путь человека был путь творчества. Для него он рождался, и цель его жизни была в нем. По преемству духа Божия он продолжал созидание мира.

И стало так.

Затрепетало влажное, еще не отвердевшее тело земное, и закопошилось в нем желание жизни движущимися мерцающими точками — коловратками.

Коловратки наполнили моря и реки, всю воду земную, и стали искать, как им овладеть жизнью и укрепиться в ней.

Они обратились в аннелид, в кольчатых червей, в девятиглазых, с дрожащими чуткими усиками, осязающими малейшее дыхание смерти.

Они обратились в гадов, амфибий, и выползали на берег, и жадно ощупывали землю перепончатыми лапами, и припадали к ней чешуйчатой грудью. И снова искали жизнь и овладевали ею.

Одни отрастили себе крылья и поднялись на воздух, другие поползли по земле, третьи закостенили свои позвонки и укрепились на лапах.

И все стали приспособляться, и бороться, и жить.

И вот после многовековой работы первый усовершенствовавшийся гад принял вид существа человекообразного. Он пошел к людям и стал жить с ними. Он учуял, что без человека ему больше жить нельзя, что человек поведет его за собой в царство духа, куда человекообразному доступа не было. Это было выгодно и давало жизнь. У человекообразных не было прежних чутких усиков, но чутье осталось.

Люди смешались с человекообразными. Заключали с ними браки, имели общих детей. Среди детей одной и той же семьи приходится часто встречать маленьких людей и маленьких человекообразных. И они считаются братьями.