Записные книжки (1925—1937) - Ильф Илья Арнольдович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
Миновав иву вавилонскую, ясень обыкновенный, дуб обыкновенный, скамейку садовую и уборную женскую, мы прошли прямо в ресторан, расположенный возле нескольких деревьев, носивших напыщенное название «рощи пробковых дубов». Самое удивительное было то, что бутылка вина, которую нам подали, была закупорена резиновой пробкой. Прислуживала нам собака, глаза у которой были полузакрытыми и злыми, как у Николая Второго. Так их рисуют в карикатурах.
Система Союзтранса. Толчея. Унижение. Высокомерие. В рентгеновском кабинете тоже самое. Больные толпятся возле аппаратов, врачи работают, и медицинская тайна блистает на их лицах.
«Вы послушайте, ребята, я вам песенку спою».
На площадке играют в теннис, из каменного винного сарая доносится джаз, там репетируют, небо облачно, и так мне грустно, как всегда, когда я думаю о случившейся беде.
Книга высшей математики начинается словами: «Мы знаем…»
Чувство стыда не покидает все время. Пьеса написана так, как будто никогда на свете не было драматургии, не было ни Шекспира, ни Островского. Это похоже на автомобиль, сделанный с помощью только одного инструмента — топора. Унизительно, примитивно. Актеры играют так ненатурально, так ходульно, так таращат глаза и каратыгинствуют, что девочка, сидевшая позади меня, все время спрашивала: «Мама, она сошла с ума, да? Мама, он сошел с ума, да?» Действительно, они играют как сумасшедшие. Мама же спокойно отвечала: «Сиди спокойно, я все расскажу тебе дома». Хорошо художественное произведение, которое надо рассказывать дома.
Когда я смотрел «Человека-невидимку», рядом со мной сидел мальчик, совсем маленький. В интересных местах он все время вскрикивал: «Ай, едрит твою».
Лукулл, испытывающий муки Тантала. Ужасная картина.
«В погоне за длинным рублем попал под автобус писатель Графинский». Заметка из отдела происшествий.
В очерке об Италии написано, что против римского собора святого Петра стоит египетская пирамида. Это все то же. «Могучие своды опираются на легкий изящный карниз». Нет, не пойду я на ту станцию, где своды опираются на карниз. Всестороннее невежество и невнимательность.
Иногда раздается короткий и приятный звук, как бы губной гармоники. Это поворачивается флюгер на башне винного сарая. Он сделан в виде морского конька.
Чудный мальчик Вова. Каждое утро, когда видят меня, он обязательно говорит: «Папа дома».
Светит солнце, ночи лунные, но и днем и ночью деревья шипят от сильного норд-оста. Немножко раздражает этот постоянный шум природы.
«Посторонним вход разрешается», «Уходя, не гасите свет. Пусть горит», все можно будет, все позволится.
У нее была последняя мечта. Где-то на свете есть неслыханный разврат. Но эту мечту рассеяли.
Зеленый с золотом карандаш назывался «Копир-учет». Ух, как скучно.
Два затуманенных от высоты самолета тащили за собой белые рукава.
Почти втрое или более чем вдвое. Но все-таки сколько это? И как это далеко от точности, если один математик о тридцать шестом годе выражался так: «У нас сейчас, грубо говоря, тысяча девятьсот тридцать шестой год». Грубо говоря.
«Кэптен Блай, вы жестоко обращались с матросами».
Он посмотрел на него, как царь на еврея. Вы представляете себе, как русский царь может смотреть на еврея?
Вы играете на мамины деньги, а вы сыграйте на свои, на кровные.
Прогулка с Сашей в холодный и светлый весенний день. Опрокинутые урны, старые пальто, в тени замерзшие плевки, сыреющая штукатурка на домах. Я всегда любил ледяную красноносую весну.
Куда ни посмотришь из окон, всюду дачники усердно раскачиваются в гамаках.
Американское кино, как великая школа проституции. Американская девушка узнает из картины, как надо смотреть на мужчину, как вздохнуть, как надо целоваться, и все по образцам, которые дают лучшие и элегантнейшие стервы страны. Если стервы это грубо, можно заменить другим словом.
«Кэптен Блай, вы находитесь перед судом его величества».
Хам из мглы. Он так нас мучил своими куплетами про тещу, командировки и машинисток, что уже не хотелось жить. Но один куплет он спел очень смешной.
Какой-нибудь восточный чин. Ну, император Трапезунда.
Медливший весь день дождь наконец начался. И так можно начать роман, как хотите можно, лишь бы начать.
Толстого мальчика звали Эмма. Он же назывался Мясокомбинат.
Часы «Ингерсол» бросали на землю, сбрасывали со стола, купали в нарзане, но им ничего не сделалось. «Идут, проклятые», — с удивлением говорили о них.
Старуха рассказывала на бульваре, что в сибирских горах поймали женщину-зверь. Она весит сорок пудов и при ней дочка восьми пудов. Русского языка женщина-зверь не знает.
Бабушка вела мальчика по бульвару. Мальчик ей рассказывал, что в Америке все под землей.
О, горе мне! Тоска! Тоска навеки! («Тень стрелка», О-Кейси).
Весь золотой запас заката лежал на просеке.
На мутном стекле белела записочка: «Киоск выходной». Тоска, тоска навеки.
«Продажа кеп». Вольное и веселое правописание последнего частника.
«Мишенькины руки панихиды звуки могут переделать на фокстрот».
Севастопольский вокзал, открытый, теплый, звездный. Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в час тридцать. Розы во всех вагонах.
Подали боржом, горячий, как борщ.
Впереди ехал грузовик с дачным скарбом. Сзади, на легковом автомобиле, ехала семейка — папа, мама, тетя Мура, дядя Сеня, детки, кошки. Из грузовика вылез учрежденский агент. Лицо у него было полное и бледное. Жулик с печальными глазами. Сколько восточной неги в глазах обыкновенного учрежденского агента, обратили ли вы внимание на это?
