Анти-Духлесс - Ненадович Дмитрий Михайлович (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Судья-Лолита бьет своим молотком по столу и строгим менторским басом обращается к Жеке: «Гражданин Дюринг! Вам пока слова никто не давал. Мало того, что вы, не проявляя должного уважения к суду явились сюда в таком виде, вы еще и пытаетесь продемонстрировать нам свою запущенную в распутстве своем эрекцию! Вы что, не знаете, что по нашим гуманным законам показ пениса по телевидению должен осуществляться только в режиме «шесть часов»? Не знаете? Может вы еще не знаете, что такое пенис? Поясняю это то же самое, что и фаллос. Что, и фаллос не знаете, что такое? Ну тогда я не знаю, чем вам еще можно было бы помочь. Это уже ваши проблемы. В сегодняшней игре — вы самое слабое звено! Но, вынуждена предупредить вас, что незнание наших законов не освобождает вас, Дюринг, от вашей же перед нами ответственности. Вы позволили себе «половину седьмого»! Суд учтет это при вынесении окончательного приговора».
Жека слушает всю эту галиматью («закон», «ответственность», «гражданин», «приговор») и вдруг вспоминает, что из всей его понтовой одежды на нем остались только «Франк Мюллер» и «Патек Филип», да и те, хоть и с понтом, но висели лишь на его запястьях (Жека никогда не отделял часы от одежды и любил каждое утро напевать одну и ту же песню: «По утрам, одев трусы, не забудьте про часы»). Это воспоминание посетило его еще в средине лолитиного наезда. И именно в это время Жека начал непрозвольно и, как ему казалось, незаметно пятится задом к спасительной двери. Но не тут-то было, путь к спасительному отступлению тут же был блокирован присутствующими на суде блюстителями порядка.
— Гражданин Дюринг! — гремит Лолита, — не заставляйте нас расстреливать вас в зале суда при попытке к бегству! Не забывайте — мы в прямом эфире! И у экранов сейчас находится очень много маленьких детей. Не провоцируйте демонстрацию насилия! Это отдельная статья.
— Нет, нет. Стрелять не надо. Дайте хоть штанишки-то одеть, — бормочет еще не до конца протрезвевший Жека, — Прикрыть немного эрекцию. На фиг мне сдалась еще одна статья?
— Гражданин Дюринг! — вновь сотрясает зал Лолита, — В связи с окончательным угасанием вашей эрекции суд отказывает вам в облачении отдельных частей вашего тела в предметы одежды. Суду, гражданин Дюринг, нужна только голая правда! Прошу пригласить для дачи показаний истицу Нюру Вырвиглазову! Свидетельница Вырвиглазова предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний.
— Клянусь говорить правду и только правду.
И понеслось своим чередом судебное слушание. The Mokroshelki по очереди выползали змеями на трибуну и шипя поливали Жеку грязью на глазах у многомиллионной армии лоховских лузеров, прилипших к экранам телевизоров вместе со своими недоразвитыми детьми-даунами. Эти неистовые во лжи The Mokroshelki поведали всему миру о многих пагубных Жекиных пристрастиях. Много было сказано про его необязательность, хронический алкоголизм (подошедший к стадии деградации личности), прогрессирующую наркоманию, нездоровое пристрастие к безудержному совокуплению в сортирах типа клозет, странную дружбу с педерастами и лесбиянками. Даже про его извечное нежелание пользоваться изделиями типа «Кондом» не постеснялись рассказать всей стране эти бесстыдницы! Но особенно взбудоражили общественность известия об участившихся случаях зачатия и развития у всех пяти The Mokroshelki (по их гнусным утверждениям все зачатия происходили от Жеки) каких-то странных многополых эмбрионов. На третьем месяце беременности у эмбрионов вырастали довольно приличные зубы и когти. По истечению третьего месяца беременности эмбрионы принимались всячески ворочаться, настойчиво скрестись и при этом очень больно еще начинали они кусаться. Выносить до конца хотя бы одного из этих чудищ ни одной из The Mokroshelоk так и не удалось. Все обычно заканчивалось массовыми выкидышами на четвертом месяце беременности. При этом сами выкидыши мгновенно исчезали с места проишествия и найти их впоследствии никому не удавалось. Вместе с тем в центральном люберецком парке стали очень часто находить обезглавленные трупы собак и кошек. Поначалу подумали, что это дело рук учеников находящейся неподалеку люберецкой музыкальной школы, которым собаки и кошки своим воем и по-весеннему дурным ором часто мешали играть гаммы. Но после того, как за учениками люберецкой музыкальной школы было установлено скрытое наблюдение от этой версии пришлось отказаться. Причины массового падежа уличных животных остаются до сих пор не выясненными. Голов безвинно убиенных животных до настоящего времени нигде обнаружить не удалось.
Ну что тут можно было сказать в ответ на эту обезоруживающую ложь? Да его, Жеку, никто ни о чем и не спрашивал! Забыли дать ему последнее слово и тут же же объявили приговор. С высокой судебной кафедры на Жеку в очередной раз был низвергнут грохочущий водопад бранных слов с красивым именем Лолита (ну, а что? Название как название. Есть же водопад с названием Виктория?):
— По обвинению в неоднократном прелюбодеянии, совершаемом одновременно со множеством лиц в публичных местах в состоянии крайне тяжелого наркотического и перманентного алкогольного опьянения, преведшем к появлению на свет неизвестных науке агрессивных ядовитых существ, суд приговаривает Евгения Дюринга к ста пятидесяти годам колонии строгого режима. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит! (Далее следует сотрясающий съежившийся Жекин мозг удар тяжеленного молотка «ее чести»)
В зале и эфире повисла тишина. Находившиеся в зале и прилипшие к экранам телевизоров лоховские лузеры со своими дебильного вида детьми, начали уже было проникаться состраданием к осужденному. В зале и эфире послышались слезливые всхлипы. Кто-то из дальнего ряда дрожа ноткой сочувствия в голосе вдруг удрученно воскликнул: «Надо же, долго-то как ждать — целых сто пятьдесят лет…!» А из эфира в образовавшуюся паузу вдруг проник вопрос по поводу Жекиного права на периписку с родственниками. В общем, обстановка начала по немногу меняться в Жекину пользу. И ему бы, Жеке, надо было бы, наверное, помолчать немного. Выдержать, как говорится, паузу. Может народ бы и вздумал, наконец, взбунтоваться. Выразить свое недовольство таким вот беспредельно жестким решением. Он же, Жека, никого ведь не убивал и не насиловал. Подумаешь, обманул каких-то там телок с корыстно-мокрыми щелями. Обещал жениться, а сам все тянет, не делает им никаких предложений. Не едет в Мухосранск для знакомства с родителями на помойке. И за это сто пятьдесят лет? Так это что же, у нас все мужское холостое населения надо теперь в тюрягу упрятать? Оно ведь, это мужеское и одновременно холостое население-то всегда ведь одинаково себя по отношению к этим вспотевшим в корысти щелью телкам ведет. Судья-то что, этого не понимает? Да она феминистка! Долой! Вперед! Поломонные стулья! Опрокинутая кафедра! В общем, образовалась вроде бы надежда на зарождение народного гнева. А вот если бы это зарождение все же произошло, глядишь, и судьи бы дрогнули. Прониклись бы и впервые в своей многолетней практике уважили бы гневный глас народа. Но нет. Жека, не будь он маркетологом, если бы не умудрился разрушить и эту святую минуту нарастающего сострадания! Он тут же, со свойственным ему цинизмом, как говорится, не отходя от кассы, беспощадно расправился с этими ростками зарождающегося гуманизма.
— Позвольте, — обреченно вскричал он надтреснутым голосом, — а почему мне не предоставили последнего слова? Я когда-то в детстве смотрел какой-то фильм, там про суд показывали. Так там осужденному дали последнее слово. Осужденный это слово взял и как дал сразу всем там просраться, так всех с говном смешал, что его сразу же оправдали и еще президентом назначили.
— Осужденный Дюринг, — уже не так уверенно и с досадой на лице басит ее честь, — вам предоставляется последнее слово.
— Я попрошу все же принести сюда мою одежду. Нет, нет мне совершенно не холодно. Одежда нужна мне, как раз, для произнесения последнего слова. Там, в каком-то из карманов у меня хранится один прелюбопытнейший документик.
