Начало конца комедии (повести и рассказы) - Конецкий Виктор Викторович (читать онлайн полную книгу txt) 📗
– У меня есть приятель, французский физик Пьер Пиганьоль. Он задумался над проблемой распространения образованности. Уровень образованности во многих странах настолько повысился, что управлять этим обществом старыми методами затруднительно, а новых не придумали… Наблюдается стремление принимать большее участие в жизни общества. Это стремление возникает в мире, где в сферы производства и обслуживания вовлекается все больше людей и где, следовательно, возможности для личной ответственности будут менее широкими, чем многим хотелось бы. Если перевести эти интеллигентные слова Пьера на твой язык, то получится следующее: кроме капитана, на современном судне есть еще четыре штурмана. Если все они по объему знаний и опыта равны капитану, то каждый про себя думает: "А почему капитан не я?"
Вот этот вопрос и есть "стремление принимать большее участие в жизни общества". Но должность капитана одна, и "возможности для личной ответственности" остальных отсутствуют. Западные хиппи – это, например, как раз те люди, которые заранее признали себя проигравшими в соревновании за приобретение "возможности для личной ответственности". Они родились раньше тех золотых времен, когда каждый член общества будет попеременно то учащимся, то исполнителем, то руководителем, если такие времена не утопия. И хиппи на Западе весьма угодны власть имущим, и власть имущие строят им небоскребы в центре столиц. Вам же – писателям и поэтам – бог дал способность строить себе небоскребы в воображении. В воображении поэты могут даже повелевать мирами. Чем меньше "возможностей для личной ответственности" и чем больше хочется ее получить, тем значительнее количество людей, стремящихся к поэтической власти, – на безрыбье и рак рыба. Для подтверждения этого наблюдения мне достаточно было перелистать справочник Союза писателей, когда я там искал тебя, и увидеть, сколько в нем поэтов.
– А зачем ты меня искал?
– Кобылкина помнишь? Альфонса?
– Конечно. |
– В прошлом году встретил его, как тебя сегодня, случайно. Интересно отметить, в аэропорту Таллина. Пьяненького. Плохо пьяненького – застойно, окончательно. Спился Альфонс.
– Что он делал в Таллине?
– Прятался. От властей прятался, интересно отметить. Последнее время он на заводе работягой вкалывал. И пихнул охранника-вахтера с лестницы. Дело завели. И он в бега подался: Альфонс сохранил наивность пещерного человека. Помнишь историю с его гадами?
"Гадами" на курсантском языке назывались рабочие ботинки – тяжелые, свиной кожи, с ременными шнурками. Альфонс как-то красил борт учебного корабля и уронил в воду гад, который по лени не зашнуровал: продевать ременной шнурок в маленькую дырочку дело тягостное и требующее адского терпения. С досады и расстройства Альфонс стряхнул в волны и второй ботинок, правильно полагая, что один-единственный гад ему не пригодится в будущем. И в этот момент боцман принес ему первый – успел подхватить с кормы отпорным крюком, Альфонс взял в руки спасенный гад, посмотрел вслед безвозвратно утонувшему другому и заплакал настоящими слезами.
И мне захотелось плакать, когда Ящик выложил обычную историю про спившегося добряка. От тюрьмы Ящик Альфонса спас, но два года на стройках по приговору суда тот получил. К этому делу Желтинский хотел подключить меня, а я болтался где-то за экватором.
– Ты вспоминаешь о море? – спросил я члена-корреспондента.
– Да. Редко, но остро. Недавно прочитал, что Поль Валери всю жизнь при встрече с морским офицером обнаруживал грусть в душе. Ну, при встрече с флотским офицером, как понимаешь, я такого не испытываю. Однако иногда кошки скребут…
Мы поехали "не туда". Нельзя было сползать на воспоминания, на разговор "за жизнь". Мне нужна была наука, черт бы ее побрал.
– Ты согласен с тем, что расшифровать человека – значит, в сущности, попытаться узнать, как образовывался мир и как он должен продолжать образовываться? – спросил я.
– Прости, но я не могу с этим согласиться, – сказал Ящик, спокойно засовывая апельсиновую корку в щель между креслом и бортом.
– Ну, а ты можешь согласиться с тем, что человек как "предмет познания" – это ключ ко всей науке о природе?
– Почему? Откуда тебе это известно? Может быть, мои полупроводники окажутся самым удачным ключом?
– Ты сложнее Солнца?
– Да, Вероятно. Но мотоцикл тоже сложнее.
Вот логика! И это ученый!
– Так ведь мотоцикл ты сам сделал, потому что ты вундеркинд Природы, И я не про конструкцию говорю, не про внешнюю, вернее, конструкцию. У твоих хромосомных молекул наивысшая степень упорядоченности среди известных нам ассоциаций атомов. Твоя хромосома дальше всего от хаоса. У нее минимальная энтропия, – я с неохотой произнес последнее слово, ибо не знал, где там ударение. Я это слово произнес вслух первый раз в жизни. Я только глазами его щупал. А здесь пришлось щупать языком. Первый блин девочки на уроке домоводства. И конечно, Ящик поправил ударение. И еще разъяснил, что энтропия математически выражается через логарифм меры молекулярной неупорядоченности.
Он не хотел меня злить – это я хорошо чувствовал, Но он и не хотел рассуждать о том, что вело за круг "ноблес оближ". Не хотел не из умственной лени, не от неинтересной слабости собеседника и не от страха перед превосходством собеседника. Ему вселенски не думалось в направлении общих вопросов. Его больше интересовали девочки из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Он так и постреливал в их сторону сквозь свои толстые бинокли.
– Ты небось и мини осуждаешь? – проскрипел Ящик без всякой связи с каким-то моим очередным философским вопросом.
– Нет.
– Слава богу! В мини тоже нет ничего нового. Я помню военных девушек сорок пятого года. Зазор между юбкой из хаки и голенищем сапожек у этих военных девиц с сержантскими погонами был не на много меньше, нежели у этих красоток.
– Зазор нам казался большим по причине нашего возраста.
– Но ты не будешь утверждать, что девушки-сержанты ходили в юбках со шлейфом?
Я не стал этого утверждать. Я начал понимать, что природа очередной раз продемонстрировала высокую мудрость, переводя ученых и техников на все более узкие рельсы и клинья специализации. За пределами клина своих узких и глубоких знаний Ящик показывал куда большую широту интереса к самой жизни, нежели была у меня даже в молодые годы. Узкий клин знаний современного ученого превращается в обыкновенную лопату, плуг или топор крестьянина. Ученый работает формулами, пашет ими целину Природы, но, как и крестьянин за плугом, без напряжения воспринимает и ласку солнца и красоту пейзажа, Узкая специализация не так нужна самой науке, как защищает ученого от поглощения наукой в ущерб жизни. Но почему я должен поглощаться абстракциями, а он нет?
Вероятно, я начинал искрение раздражаться на Ящика, ибо ревновал к жизни, завидовал его интересу к девочкам из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Мне на девочек наплевать было. Мне нужно было представить, как на них, и на меня, и на Ящика – на все наши человеческие организмы – сей секунд давит хаос мира; как поток хаоса – всяких там частиц, и полей, и волн – бомбардирует нашу кожу, пронизывает печенки, завихряется в темноте наших черепов, стремится растащить нас по камушку и по кирпичику; как все наши атомы и молекулы так и рвутся в свободный танец теплового движения, анархию Броунова движения, чтобы вернуться к своему началу начал, а мы их из себя не отпускаем и сидим себе, например, в виде девушек с сигаретами в длинных мундштуках, потому что наши организмы умеют концентрировать на себя "поток порядка", способны "пить упорядоченность" из каждой подходящей среды, даже если, на первый взгляд, эта среда – полный хаос и белиберда.
– Недавно вышла книжка Шредингера о физической природе жизни. Ну, там о хромосомах, что они сопротивляются тепловому движению со стойкостью апериодических кристаллов. Я это запомнил, потому что Шредингер ссылается на Дельбрюка, а Дельбрюка я ассоциировал с Мальбруком… Ты ее читал? – спросил я Ящика.
