Начало конца комедии (повести и рассказы) - Конецкий Виктор Викторович (читать онлайн полную книгу txt) 📗
– Хорошая идея, – сказал Додонов. – Только он может и не согласиться – парень с норовом.
Парень согласился. Он легко пошел на духовный компромисс и преодолел самолюбие. Он расчетливо преодолевал возникшие в этой истории сложности и облегчал себе жизнь. Но он ни на йоту не приблизился к осознанию возвышенных истин, – то есть ощущению морского товарищества, которое от него требовалось. Парень уже необратимо усвоил, что облегчить себе жизнь можно только, начисто отринув от себя возвышенные истины, а упираться дальше, проявлять гонор и гордость и т.д. – все это теперь пойдет в убыток.
Я смотрел на парня – он не успел выплюнуть жевательную резинку перед дверями капитанской каюты и теперь прятал ее за щекой, отчего лицо его стало похоже на бабское, хотя и с пшеничными усиками, – я смотрел на него и думал о том, что уйду с флота. Я уже много раз думал завязывать с морями. Господи, уже давно мне предлагают кабинетную работу в НИИ. Там, на берегу, можно отгородиться от подобных рациональных ребят домашними стенами… Надо только набрать полную грудь воздуха и решиться подать заявление. И никто не будет меня удерживать – на мое место найдется сотня желающих и подходящих…
– Отправляйтесь на "Обнинск" вместе со старшим помощником. О результатах доложите утром. Надеюсь, запомните эту прогулку навсегда, – заключил Додонов.
Детина выкатился. Я не сомневался, что сейчас – за дверями – он высказал в мой адрес немало точных соображений.
Вослед детине Яша проорал такой ужасный индейский боевой клич и так захлопал крыльями, что для успокоения был посажен на хозяйский палец, а затем отнесен в просторную клетку в полузатемненный туалет – спать.
Вернувшись, Владимир Дмитриевич включил приемник, нашел тихую экзотическую музыку и объяснил, что Яша вместо снотворного требует такой музыки. Она помогает Яше преодолевать комплексы неполноценности, возникающие, оказывается, у взрослых попугаев, как у человеческих детей, при эвакуации их в постельку в насильственном порядке в разгар интересного "гостевого" вечера.
– Вот уж чего не знаю, так есть ли подобные комплексы у современных детей, – сказал я. – Детишек сегодня интересует не мир живых взрослых, а телевизор. И это так же естественно, как равнодушие сегодняшнего моряка к самому морю. Мы обыкновенные производственники. И что бы мы ни делали, чтобы задержать в людях любовь к морю, это чувство обречено, ибо морская работа сера до посинения.
– Да, – сказал Додонов, намазывая мне очередной бутерброд. – Но любое чувство быстро восстановимо. Я в это верю. И верю в возможность возвращения любви к морю в отвлеченном смысле.
– Вы последний, кто верит в это, – сказал я.
– Ерунда, – спокойно не согласился он. – Все от нас самих зависит. Вся жизнь – эстафета. Помню вот одну встречу. Десять лет назад делал я рейс на Антарктиду – зимовщиков меняли. Выходили оттуда на Новую Зеландию. Тяжелый был рейс, но удача с нами была. И, вполне возможно, немного занесло меня – некоторое головокружение от капитанской удачи. Плюс усталость, конечно. Кое-кто из экипажа уже раздражал сильно, покрикивать я начал. Взяли мы в Виллингтоне старика математика, с конгресса какого-то он возвращался. Помню, потом он нам лекцию прочитал о том, что если человек обязан знать иностранные языки, чтобы называться культурным, то еще важнее понимать язык математики, ибо на этом языке говорят с мирозданием только самые посвященные. Но сейчас не об этом. Привычка у него была – сам с собой вслух разговаривал. Сидит на пеленгаторном мостике – специально ему туда плетеное кресло поставили – и громко сам с собой разговаривает. А, знаете, в штилевую погоду, на юге каждый звук с пеленгаторного мостика в рубке слышно. И вот ранним утром слышу: "Ведь вы, милгосударь, давно заметили, что некоторые личности перед началом уже настоящей старости вдруг резко, скачком умнеют или мудреют – это уж как вам-с угод-но-с. И вот тогда им начинает казаться, что все вокруг резко поглупели. А на самом деле, милгосударь, никто не поглупел. Просто окружающие как были каждый на своей полочке умности, так на ней и остались. И вот вы, дружок, начинаете окружающих шпынять. А они еще никак не успели убедиться в факте твоего, дурак, резкого поумнения и совершенно недоумевают по поводу твоего шпыняния. И, ясное дело, думают, что у тебя к старости характер испортился". Выслушал я эту сентенцию, любопытно стало, поднимаюсь наверх. Сидит старик один совсем в плетеном кресле в махровом халате и сам с собой беседует. Заметил меня, спрашивает: "Вы кто, мой мальчик?"-"Капитан", – говорю. "Интересно, капитан, вы "Илиаду" читали?" – "Нет". – "Пора, – говорит. – Ведь вы уже, надо полагать, созрели". А кто знает: созрел или нет? Черт его знает! "Вероятно", – соглашаюсь. "Вам сколько, мой мальчик?" – интересуется. "Полета, – говорю, – надо думать: созрел". – "Вот и почитайте, – замечает куда-то уже в сторону. – Почитайте, мой мальчик, Гомера или Данте…" И вот я сейчас "Илиаду" в пятый раз перечитываю, со мной по всем морям прошла.
– Везло вам на людей.
– Да, – просто согласился он.
Передо мной тихо дымил большой сигарой белоголовый моряк и спокойно говорил какие-то простые вещи. Что вот, мол, он и "Анну Каренину" недавно перечитал и ему открылись новые глубины и он получил особые радости. Он говорил еще мне об истоках американского характера и рассуждал о влиянии Библии на служебное положение квакера-стивидора в портах на реке Святого Лаврентия и давал рекомендации построже приглядывать за капитанами буксиров на Миссисипи и вспоминал о математически-лихой манере американских лоцманов, которые вводят океанское судно в док, швартуют его, отшвартовывают и выводят из дока за двадцать восемь – тридцать минут.
Я слушал его, говорил сам, очень стараясь говорить умно и оставить добрую память, и все ловил себя на черной зависти к той жизни, которую он вел на шестьдесят первом году. Я видел, как осознанность проживаемой жизни, следование самим для себя созданным и нареченным канонам приносит человеку душевный пен кой в штормовой толчее, судорогах и верчении нынешнего дня. А начинается все с простого – с уважения к самому себе: не лги – раз, попросись на торпедные катера – на самое отчаянное, опасное и мстительное,– если на родину нападут враги – два. Ну, а остальное уже мелочи: не следует пить остывший чай, если можно заварить новый. Скатерть на твоем столе должна быть холодной и белой, когда ты принимаешь гостя и когда не принимаешь его. Растения в твоем жилье должны радоваться жизни, как здоровые дети. Попугай должен любить тебя и не быть при этом навязчивым, как хорошо воспитанные дети. И тогда можно будет сказать, что ты мудрец и философ.
И прекрасное будет открываться тебе даже в густеющей подлости мира, стоящего на водородных бомбах, как на древних китах.
…Донеслось две двойных склянки, то есть прочаевничали мы до двух ночи. Пора было и честь знать.
Додонов оделся в канадку проводить гостя до трапа и – соединить приятное с полезным – обойти свой спящий левиафан. Я тоже оделся и получил в обмен на свою визитную карточку – его, хотя оба мы знали, что специально искать встречи не станем.
– Рубку хотите взглянуть? – спросил старый капитан. – Тридцать семь шагов от крыла до крыла, -объявил он, когда мы поднялись в рубку. – Сорок семь от борта до борта.
Он погасил свет, и нам открылся широкий вид в ночь и на Антверпен – далекие шпили соборов в ночном городском зареве, факел горящего газа, черные провалы новых небоскребов. И близко неоновая надпись на стенке дока: "НЕ БРОСАТЬ ЯКОРЕЙ!" Надпись отражалась в нефтяной воде.
– Не будем, не будем бросать, успокойтесь! -пробормотал старый капитан. – А то его потом и не отмоешь… А если судьба спросит, куда я хочу перед смертью в последний раз сплавать, знаете, что я у нее попрошу? В Антарктику попрошу последний рейс у судьбы. Помните у адмирала Берда? – и он процитировал несколько замечательных строк о сатанинском величии антарктических ледяных морей.
