Грибы на асфальте - Дубровин Евгений (е книги TXT) 📗
Выскочил я на улицу, глянул на фасад и обомлел. Громаднейшими буквами написано «Зооветеринарный институт». Потемнело у меня в глазах, хотел бежать к ректору, да разве он поверит? Анекдот ведь. Куда денешься? Прием везде закончен. Так и остался.
— Вот тебе и свиносъедобный. Острить не будешь.
— Тебе хорошо смеяться, — сказал Кобзиков мрачно. — А я всю жизнь ветврачом буду!
— Ничего, вашему брату тоже приходится котлеты жарить. Куда взял направление? Бери в мясомолочный совхоз.
Кобзиков положил на стол вилку, подозрительно огляделся и шепотом сказал:
— Решил я перехитрить свой чокнутый рок.
— Как? — тоже почему-то шепотом спросил я.
— Хочу жениться. Я уже два года ищу себе невесту. Но пока никаких результатов.
Я недоверчиво оглядел грека. Передо мной сидел бычок средней упитанности — хоть сейчас пускай на котлеты. Не может быть, чтобы им не интересовался слабый пол.
Кобзиков перехватил мой взгляд.
— Конечно, простых девушек навалом. Хоть сейчас под венец.
— Тебе нужна не простая? Девушка-загадка? Девушка-сфинкс? Мумия египетского фараона.
— Мне нужна дочь министра.
— Кто? Дочь министра? — захохотал я, но, взглянув на ветврача, осекся. Он сидел серьезный и мрачный.
— А внучка пенсионера республиканского значения тебя не устроит? — язвительно спросил я.
— На худой конец, — ответил грек совершенно серьезно, — можно даже дочку председателя райисполкома. Пройдет с натяжкой сестра директора завода или племянница ректора института. Но мой идеал все-таки — дочь министра. Я ищу ее уже два года. Я даже представляю ее во всех деталях. Этакая худенькая, черненькая, с длинным утиным носиком, ужасно несимпатичная. Мы знакомимся, и я ее спрашиваю: «Где работает ваш отец?» — «Мой папа — министр», — отвечает она. «Ах, министр, — говорю я равнодушно. — Ужасно не люблю министров. Они страшные зазнайки». — «Мой папа не такой, мы завтра пойдем к нему на работу, вот увидите, он очень хороший».
Кобзиков представлял эту сцену во всех подробностях. Глаза его стали разгораться, как угли, когда на них подуешь; с худощавого горбоносого лица исчезла печаль. Оно стало жестким.
— Вот тогда бы вы узнали, что такое Вацлав Кобзиков! Я бы схватил своего идиота-рока за горло. Потряс бы его как следует и сказал…
— Тише! — осадил я размечтавшегося грека. — А то услышит.
— ..и сказал, — закончил Вацлав шепотом: — «Оставляй меня в городе и устраивай начальником управления, а то дух вон». И еще бы я вырвал у него трехкомнатную секцию и автомобиль «Волга».
— Для начала неплохо, — заметил я. — Но все-таки два года… Два года донжуанства, и неизвестно, чем все дело кончится. На правильном ли ты пути?
— На правильном, — убежденно сказал Кобзиков. — Это я знаю так же твердо, как то, что земля вертится. А вот ты на неправильном. Ты думаешь, если создашь сеялку, так станешь великим? Черта с два! Тебя оставят при кафедре, дадут небольшую премию, и ты будешь всю жизнь влачить жалкое существование, а кто-то на твоей сеялке сделает карьеру.
— Кто же?
— Кто имеет связи. Может быть, даже дурак. Я за это не ручаюсь. Но кто-нибудь непременно сделает. Разумеется, кроме тебя, ибо у тебя слишком честное рыло. Нет, ты идешь не туда. Ты зря теряешь время.
Я покачал головой:
— На правильном ли ты пути, Кобзиков?
— На правильном! Только бы скорее дочь министра появилась на моем горизонте. Вообще, должен сказать, — в городе у нас начальство почему-то мало дочерей имеет. Мне все больше попадаются девушки, у которых отцы парикмахеры. Наваждение какое-то! Опять, наверно, рок гадости устраивает.
— А у официантки ты спрашивал, кто ее родители? Может быть, ее отец директор треста ресторанов? Он бы устроил тебя шеф-поваром. В твоем положении нельзя пренебрегать ни одной возможностью.
— Уверен, что парикмахер.
— Мальчики, с вас двадцать пять рублей. Заканчивайте, — девушка с усталым лицом подошла неслышно, положила на стол блокнотик и стала смотреть куда-то поверх наших голов.
— Простите, — сказал я, — ваш отец не в тресте ресторанов работает?
Официантка быстро посмотрела на меня и отвернулась.
— Я серьезно, девушка. Вы очень похожи. Официантка еще раз оглядела нас и, подкупленная выражением наших физиономий, сказала:
— Нет. Он в парикмахерской.
По щеке грека скатилась слеза. Он машинально поймал ее в кулак, словно муху, растер о брюки и пробормотал:
— Парик… махеры… Всюду парик-махеры… Два года одни парик-махеры…
— Будете хамить — вызову милицию, — усталой скороговоркой сказала официантка.
— Парикмахеры! — заорал вдруг Кобзиков. — Куда ни глянь — одни парикмахеры! Где же министры? Где министры, я спрашиваю?
Подошел швейцар и молча взял вечного жениха за рукав. Официанты гремели посудой. За соседним столом, уткнувшись носом в пепельницу, что-то бубнил пьяный.
— А ну, мотайте, щенки! — сказал неблагодарный усатый страж.
Когда мы вышли, на проспекте было совсем пусто. В листьях тополей спали воробьи. Кобзиков плакал.
— Гена, Геночка, — бормотал он, — пожалей меня. Два года одни парикмахеры! Обедняла земля русская…
Я посадил Вацлава в трамвай и взял ему билет.
— В двенадцать тридцать у меня свидание. Гоголя, сорок девять, — вдруг совершенно трезвым голосом сказал он.
Я пошел к противоположной остановке. Кружилась голова. В деревьях глухо шумел ветер.
Меня всегда волнуют ветреные ночи, когда все вокруг наполнено странными звуками, когда теплый воздух ласкает лицо, шею, руки, словно неведомое живое существо. Тогда мне кажется, что живые и деревья, и облака, и мерцающие звезды, и темные флаги над крышами. В такие ночи я не могу заснуть — словно кто-то зовет меня. Словно далеко-далеко стоит тоненькая девушка с большими черными глазами и, подставив бледное лицо ветру, шепчет мое имя.
Иногда этот зов прилетает откуда-то со льдов океана, иногда из жарких песков Каракумов.
В такие ночи я еду в Сосновку.
Трамвай мчался, визжа на поворотах, бросая в ночь гроздья голубых искр. Я сидел, касаясь спиной холодного сиденья.
Кондукторша дремала, положив под голову сумку. От толчка она очнулась, сердито посмотрела на меня и сказала:
— Конечная.
Прямо у остановки начиналась рожь. Мне предстояло пройти три километра полем. Навстречу со слабым шорохом катились серые тяжелые волны. На каждом колосе сидело по черному комару. Они раскачивались взад-вперед, как наездники.
Вскоре поле кончилось, и тропинка спустилась к реке. Собственно говоря, никакой реки не было. До самого горизонта тянулись камыши. Только едва заметная полоска чистой воды жалась к берегу. Когда-то, очевидно, это была большая река, но время и люди сделали свое дело. Сейчас здесь простиралось царство камышей и лягушек.
Показались силуэты домов. Я посмотрел на часы. Было два. В нашем доме, конечно, давно спят, но все же я обошел его стороной. Как бы не проснулась Каштанка и не разбудила мать.
Маленький домик Ледяной принцессы затерялся среди Тополей, как в лесу. Во дворе пахло навозом и молоком. Корова под навесом повернулась ко мне и вздохнула. Я открыл проволочную калитку и вошел в большой сад. Старые груши-великаны, растопырив ветви, преградили мне путь. Но я знал, где можно пройти.
…Она спала на деревянной кровати посреди зарослей черных роз. Аромат этих странных цветов приставал к рукам и одежде, словно запах дорогих духов. Черные розы были семейной реликвией. Семена привез дед Ледяной принцессы, цыган, откуда-то из-за моря. С черными цветами было связано что-то наподобие предания. Считалось, что тому, кто сорвет цветущую розу, не будет счастья. Я никогда не видел, чтобы рвали черные розы. Они цвели и умирали, не тронутые человеческой рукой.
Сквозь просветы в деревьях было видно, как со дна трясины поднимался туман. Ветер колебал его, словно гигантскую простыню. Где-то у самого горизонта мерцал костер.
