Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович (книги онлайн полностью .txt) 📗
- Милый! - плакала Ника.
- Ну, Андрей, прочь его! - заклинал я. - Выкиньте! С нами рядом Антихрист!
Мутин нахохлился над рулём. - Гнать женщину?.. После всех моих... - Он, как в Чапово, пропускал слова. - Не могу. Я вдвойне магот... Завтра... Что-то нас гробит, - вёл он, - глобально! Если вы правы, мы их по принципу домино свалим. Чтоб от толчка... Вы правы: не убивать их... - Стрелка спидометра доползла до ста... и у 'Сокола' ГАИ поднял жезл, но, признав в псевдо-Верочке пахана мирозданья, стал в стойку смирно. - Плоть? - хмыкал Мутин. - Плоть невиновна. Тот, кто сейчас власть, я его знал. Всё в слове... Да, плоть легко убить, но тогда всё как прежде: плоть дробят, толку мало... Нам нужно дух убить, слово... - и он полез в карман. - Вам, вот... рация... Ждите нас на Разýмниковской, аптека. Включите кнопку, переговорник; мы с микрофонами. Меж домами там сквер есть... Я дам сигнал, вы ходу, и мы к вам сядем... Друг ваш не будет знать, что мы к вам... Он против. Я не сказал про вас... Но как дух убить, плоть не тронув?
- Именно! - вёл я Верочке для 'любви' её. - Дух у них и любовь, мол, как восторг духа. Мало им, чтобы дух царил, сиречь слово, - надо, чтобы кипел дух, брызгал семантикой! Что в объятиях, в нежном голосе, в ласках? - слово! словная схема, в кою нас вбить хотят! Было, было такое. В классике... Вот, в 'Обломове' сучка-барышня под себя гребла не желавшего смысл героя, чтоб он по принципам и идеям жил. Мне Обломов - предтеча, тёкший от смыслов, но не сумевший... О, как я завтра жду - чтоб весь дух убить в целом! - Я хотел битв со словью и повернул на смех: - Вера, Верочка, если можно вас звать так... - я усмехнулся. - Любите, как паук жрёт муху? Ан и все любят, всё человечество. Сколько б ни было - любят, хоть и скрывают. Тут аллегория, отчего слово в нас... Чтоб плоть сжирать! Мол, приидите, - я смотрел на неё-него, обернувшись, то есть на Верочку, - а уж я вас сожру!.. Ну? любите паука смо...
- Стойте, - вдруг раздалось. - Я выйду.
Мутин давил газ.
- Стойте же! - в слёзы Верочка.
- Фарс! Комедия! - ржал я. - Просишь? Ты ведь где хочешь можешь нас стопнуть или исчезнуть, сходно как ты взялась к нам в пивной!
- Милый! - это мне Ника. - Что ты наделал?
- Что!! - я вопил следя, как машина рулит к обочине. - Ника, кто нас всех полчаса назад бил 'У Курта'?! Он, кто сидит с тобой! Били смыслы, им нам внушённые, драли монстры, лепленные из слов! Мы сожраны. Мы объедки. Он - чтоб дожрать меня и всех вас... И вас, Андрей; а и мальчика моего, и прочих. Он сладил драку и в ней участвовал потерпевшим... О, с него станется! Он две тысячи лет с Голгофы... Но изначальное...
Мутин, стопнувши, чтоб я лбом в стекло, буркнул: 'Зря вы так...' - между тем как Антихрист нырял в кусты. Его не было... Не было вообще.
- Заметили? - я пытал. - Кто вышел?
- Верочка.
- Милый! - Ника сказала. - Женщина ночью...
- Он-она в небе, - я чуть водил язык. - Я помочь хотел, - извернулся я. - Не решалась. Я ей помог... Всё! - Я замолчал.
Приехав, сына я перенёс в кровать и сел в кресло - думать о Шмыгове; я хотел позвонить ему: как, мол, брáтина? как там наш Кнорре-Пáсынков? Но ведь ночь пока... А наутро мне - на Закваскина... Надо... Надо и надо - многие надо, прежде чем победить и сгинуть. Вот и все мысли... Стало быть, их и нет? Сбой в линии? Нет меня в гнусной рабской чреде? Словь мчится - и вдруг затор! вдруг я! И словь давится, налезая на кучу, мочится от расстройства, пукает, ведь когда ещё наведёт мосты, дабы вновь гнать... Я, в целом, спасся, и лишь морфемы ладят вцепиться в прежние блоки. Мне хорошо, 'акей', как сказали б Толян с Коляном. А внутри ноет... Я прилёг к Нике, но не связал нас... Только бы выстоять! Провалив эманации, слово влезло в меня, чтоб мыслил, как ему надо; то есть чтоб нишкнул?.. Я прянул к 'ниве', вытер ей стёкла; выполз к заправке, влил тридцать литров, чтобы хватило даже до Кубы, быстро поехал. Мне на Разýмниковскую, дом пять? 'Акей'! Я на разум - с войною, на разум слов, у-словный!
Вот уже Сокол. Арки, пилястры с грубой лепниной и лжефронтоны, псевдобалконы и псевдопортики с псевдопатио, в них развалины клумб под флорой белых акаций, крымских сиреней, яблонь-китаек и красных клёнов... Был район творческим и пришёл ко мне в детстве в книжках Барто А. Здесь ныла Таня, 'выронив мячик'; здесь 'вчера' кошка стала котиться чудом 'сегодня'. Здесь жил Закваскин; здесь и семья его, если есть она. Здесь вдруг я - за иззябшего мальчика и за плоть, чтоб слова убить, каковыми устроен этот Закваскин и его мир... Взяв рацию, я взглянул вдаль. Сразу за аркою, на скамейке, видится плащ, жуть белый. Это мой Марка. 'Всё. Приготовьтесь', - выпалил Мутин с тресками раций. Полз джип к подъезду... дверь дома двинулась... вон Закваскин с шестёркою... Марка встал... Мутин шёл уже в кепке и в тёмной куртке. Сразу шестёрка был заблокирован, как водитель, вздумавший выйти. Марка направил кольт... Взвыло (рацией) от Закваскина: 'Ты, Магот?' - 'Ма...' - сник Мутин и растерялся... И сип Закваскина, вдруг шагнувшего: 'Едем, нах'... Был хлопок, и он рухнул. 'Слышь, у них травма, не огнестрелы!' - понял шестёрка. На белом Марке вспыхнуло красное. 'Вновь, Андрей, вы с 'маготом'? Надо стрелять!' - он звал. Я рванул к нему... Мутин пятился... следом - пули с визгом и треском... Я встал над Маркой... к нам вдруг шестёрка, бритый и крупный... а повалившийся в грязь Закваскин трогал воткнувшийся в него шприц.
Я трясся.
- Ты?.. здесь?.. Но ладно... Дар мой... - вёл Марка. - Слово убито, а плоть живая... Ну, мир меняется?
- Марка! - не слышал я.
- Мир меняется? - задыхался он, и пятно расплывалось шире и шире по белизне плаща. - У меня... - Он, достав из кармана, сунул мне. - Психотроп нá... Квас, я в Элизиум...
Наскочивший шестёрка пнул его и орал мне: - Кто ты?!
- Я врач.
- Канай! - И он выстрелил Марке в лоб.
Тот замер, изо рта кровь... Я встал. Подо мной лежал друг мой, с коим мы с детства, кой любил Нику; избранный, пьющий, ибо шагнул за цель (сикли, скот и рабов).
- Канай, врач! - крикнул шестёрка.
Я зашагал прочь. Я не прижался к мёртвому другу, не проводил его. Распрямив кулак, где наркотик, я проглотил его и влез в 'ниву', чтобы поехать. Первый дар был наркотик мне; а вторым своим даром Марка смыл с плоти, думал он, слово. Может быть... Вдруг в багажнике - выстрел. И я всё понял... Я по Можайскому миновал посты, не боясь, что задержат. Выбрав просёлок, вырулил к взлобью с видом на впадину. Писк клестов от рябины... Марку кремируют... Лена? съездит в Венецию, встретит N в сраном nebbia... Мне б его на восток свезти, схоронить там на сопке, где мы мечтали... но невозможно... Мутин в багажнике... Трус он не был; слово сыграло с ним (даже трижды: всё надо трижды), и он не справился. И без разницы, что зациклен он лишь 'маготом', а не торжественным 'бог', 'любовь', как весь род людской... Я извлёк труп. Клёст порхнул в небо... Кстати, Закваскин, сидя с попавшим в шею инъектором, ведь в упор смотрел! Меня ищут?.. Нет, прежде с Мутиным... у меня и лопаты нет. Я накрыл тело прелью и укатил в Москву...
День спустя денег не было. Ника вроде работала (я не знал где), Марке звонила и удостаивалась гудков в ответ (я утаивал). Я пил в третий день, пил в девятый... Сын был со мною: пикал на флейте, чаще бездельничал... А и правильно: всё мираж и труд зряшен... Жёлтым звенели в окнах синицы.
- Птиц, пап, скажи как звать?
- Клёст, Антон. Клюв вразнос, а цвет красный, но чернобурые хвост и крылышки; самки с изжелтью. Клё-клё-клё. Клёст, он северный и у нас гостит в марте. Или в апреле... Мне на днях... - Я умолк, ибо, впало, что, вот как я клеста, так меня видел кто-нибудь в чаще с телом.
- Пап!
- Подорожники, завирушки, разные славки, рéмизы, пуночки, мухоловки, также дубровники, варакушки; есть и камышевки, бормотушки, есть и сверчки, трясогузки, ржанки и поползни, коноплянки, чечётки; и чечевицы, плиски, зарянки, Тоша, крапивники, свиристели и ласточки.
