Редкая птица - Катериничев Петр Владимирович (книги без сокращений .txt) 📗
Две таблетки безендрина, что я заглотал в машине, действуют прекрасно.
Чувствую себя бодро, а главное – вижу в темноте как кошка. Хотя и в черно-белом варианте.
Неясные предрассудки мешают шагать прямиком в квартиру шестнадцать и звонить в дверь, как все люди. Выбираю путь более романтичный. Захожу в крайний подъезд и забираюсь на последний этаж – четвертый. На каждом пролете – по четыре двери. Значит Леночкина квартирка – угловая, только с другой стороны дома.
Дверь на чердак закрыта от честных людей – открыть висячий замок можно гвоздем.
К моей радости – на чердаке пусто. Судя по всему, молодежь летом предпочитает пляжные лежаки. Голубиного помета тоже нет – хозяйки сушат здесь белье и от назойливых птиц, похоже, избавились. Надеюсь, не варварскими методами.
Перехожу на другую сторону дома и через слуховое окно выбираюсь на крышу.
Эх, простор! Нравятся мне сталинские дома: и жить в них уютно, и чердаки служат обитателям, и крыши – с художественным парапетом. Каменные «кегли» выглядят надежно, каменный козырек за ними – тоже. На краю крыши произрастает корявая березка.
Судя по всему, я как раз над окнами искомой квартиры. Там свет, звучит довольно громкая музыка и слышны голоса. Мужские. Прав был Шекспир: «О женщины, вам имя – вероломство».
Но я же все-таки приглашен! А потому смело перешагиваю через парапет и зависаю на козырьке прямо над Лсночкиным балконом. До балкона ноги не достают, и если просто разжать руки, то рискую промахнуться и проскочить до самого асфальта. Но и висеть на пальчиках удовольствие не из приятных. Есть люди, получающие от этого кайф, – я не из их числа. Поэтому начинаю двигать мышцами спины и легонько раскачиваться. Возможно, седея от страха.
Хоп – и я довольно неловко падаю на балкон. Замираю. Нет, особого шума не наделал. Музон в квартире орет довольно громко, да и приглашенные, надо думать, заняты чем-то настолько приятным, что расслышать неясный шум где-то за окном просто не в состоянии. Окно зашторено неплотно, и я заглядываю в просвет, движимый нездоровым любопытством.
Картина пикантная, но… странная.
Леночка стоит посреди комнаты в туфлях, трусиках и короткой сорочке. Лицом к окну. Одного парня я вижу у дальней стены, другой, видимо, стоит у ближней, разглядеть его мешает штора. Третий – спиной к окну, я вижу его силуэт, и Лена смотрит именно на него.
– Теперь сорочку, – приказывает он. Девушка повинуется.
– Теперь трусики. – Парень говорит все это ленивым и усталым голосом. – Умничка. Сядь в кресло.
Девушка неловко пятится, не сводя глаз с парня, и падает в подставленное кресло.
– Не так.
Девушка сидит, вцепившись руками в подлокотники.
– Ребята, ну пожалуйста…
– Ну?..
Девушка расставляет ноги и кладет их на подлокотники кресла – словно на приеме у гинеколога. Двое парней привязывают ее шнуром, фиксируя в таком положенин.
– А теперь поговорим.
Признаться, я явился сюда за тем же. Поговорить. Ибо много неясностей. И пока не вмешивался, озадаченный. Кого удивишь в наше время «группешником» с элементами садомазохизма? Народ начитался маркиза де Сада, Мазоха, старичка Фрейда и поехал крышей. «Удовольствие, получаемое от удовлетворения дикого инстинкта неконтролируемого „эго“, является несравненно более сильным…» – далее по тексту. Похоже, Зигмунда няня в детстве все-таки уронила, и не раз.
Впрочем, не больнее, чем няня Карлуши Маркса. И тот, и другой построили для людей по «клетке», в которой материя, понятно, первична: только по Карлу ничтожный человсчишка гоняется за наживой и тем движет вперед историю, убивая более слабых и неразворотливых, а по Зигмунду он делает то же самое, только в погоне за юбками (или брюками). И Маркс и Фрейд отказали человеку в главном – в достоинстве, в свободе воли. Шаг вправо, шаг влево – побег, прыжок на месте – провокация…
Мысли эти проскочили мельком: так всегда – ни бумаги под рукой, ни ручки.
Философ так и не разродится во мне, виной – обстоятельства: тяжелое детство, деревянные игрушки, скользкие подоконники…
Зато есть пистолеты. Выбираю «лжеузи» и наган. Происходящее в комнате совсем не походит на секс, даже извращенный. Я понял, что показалось мне странным с самого начала, – взгляд девушки. В нем застыл не просто страх – ледяной ужас. Когда жертва не способна сопротивляться никак. Наверное, такой взгляд у кролика в клетке питона.
Парень за шторой делает шаг вперед, и теперь я вижу его спину и голову. Он в белом халате. Тоже мне, Айболит гребаный… Один из подручных приносит ему раскаленный металлический прут. Поднимаю револьвер и тщательно прицеливаюсь.
Дурашка, похоже, он мнит себя вершителем судеб, – а ведь если сделает еще шаг к девушке, его мозги окажутся на ковре.
– Ты же теперь не будешь врать? Ты ведь скажешь правду? Всю правду. Всю.
Из кармана мини-Мюллер достает… кошачью лапу. Приставляет к ней раскаленный прут – запах горелой шерсти слышен даже мне.
Похоже – парень слинял из больницы. Психиатрической. И халат стибрил.
Остывший прут он бросил. Подручный принес ему новый.
– У тебя такие красивые ноги… Ты так сексуальна… А что будет, если этот прут…
Гуманность победила. В больных стрелять нехорошо. Их нужно лечить. Шоком.
Договорить он не успевает. Толкаю дверь и тихонько материализуюсь в комнате. Наган в правой руке – на хлопчика у стены, «узи» – на Айболита и подручного.
– Положи железку на пол, – шепчу я. – Только очень медленно и оч-ч-ень аккуратно.
Где-то я читал, что с психами надо задушевно, по возможности – ласково.
– А теперь отойди к стене.
Он видит лицо своего напарника и судя по всему понимает, что дергаться не стоит. Правильно понимает – даром что сумасшедший.
Парень оборачивается, взгляд его встречает сначала зрачок «узи», потом он видит меня… и на глазах начинает сереть. И если он сейчас хлопнется в обморок – помочь ему нечем. В куртке, в кармашке на молнии, запрятана аптечка на многие случаи жизни, вот только нашатыря – нет.
Наш пострел везде поспел! Айболит не кто иной, как «подлипала»! Мастер разговорного жанра. Перебитая переносица придает ему бывалый вид. Я-то, грешный, надеялся, что он в северных краях золотишко моет на благо державы… Выводы комиссии, как говорится, заставляют задуматься…
Щелчок я услышал поздно, дернулся в сторону. Но нож был направлен не на меня. Хлопчик-инкогнито у стены, прикинувшийся ветошью, метнулся к Леночке.
Скрыться за девушкой он не успел, – я выстрелил раньше – не целясь, на движение.
Наган сработал по-сталински однозначно. Парня бросило на пол. Шея пробита.
Парень замер. Конец. Финита.
Писатели придумали – чтобы застрелить человека, нужно преодолеть рубеж.
Наверное, да. Но только – потом;
И я, наверное, напьюсь. Но – потом.
Да и некогда что-то там преодолевать!
Подручный Айболита бросается на меня, – двигаю плечом, рукоятка револьвера разбивает парню лицо, он падает. Щуплый в белом халате замер у стены. Засовываю «узи» за пояс, вынимаю из-под куртки жуткого вида нож. Шагаю к стене. Глаза «доктора» широко раскрыты, он открывает и закрывает рот, беззвучно, как рыба. На его брюках проступает обширное мокрое пятно.
– Ну ты и засранец! – Делаю еще шаг и бью его ладонью в лоб. Парень припечатывается к стенке и сползает вниз, на пол. – Отдыхай, голубь.
Поворачиваюсь и иду к девушке. С ножом в руке.
– Нет! Нет! – Лена рвется на привязи, не сводя глаз с лезвия. Похоже, она уже не понимает, что происходит или даже не узнает меня. Истерика. С маху влепляю ей пощечину. Еще. Девушка обмякла, заплакала сначала навзрыд, потом тише, всхлипывая, как маленький ребенок. Я перерезаю шнур.
Девушка подбирает ноги, прикрывается руками:
– Не смотри на меня, не смей… Не смей… Пожалуйста…
Отворачиваюсь. И тут – слышу музыку. Магнитофон, оказывается, так и продолжал работать. И сейчас звучит чистая и невыразимо грустная мелодия из «Крестного отца».
