Бабушкин внук и его братья - Крапивин Владислав Петрович (чтение книг .TXT) 📗
И – хотите верьте, хотите нет – эта штука медленно крутилась еще и на другой день, когда мы проходили мимо – до следующей остановки.
– Вот это инерция! – восхитился Арбуз.
Вячик сказал, что это не наших рук дело. Просто кто-то недавно побывал здесь и тоже вертел маховик. Но мы не поверили. Никого никогда мы здесь не встречали. Только рыжую собаку.
Следующая остановка была «Якорная цепь». Цепь эту разыскал в густой траве Николка. Наверно, своим третьим глазом. Он, как и Дим, рисовал теперь на коленке синий глаз с растопыренными ресницами.
Звенья цепи были размером с крупную баранку. И в каждом таком кольце – перекладинка. Такие цепи бывают у морских якорей. Но якоря мы не нашли. Ржавая эта цепь тянулась от дороги метров двадцать и там оказалась прикована к толстому обручу, который опоясывал могучий, в три обхвата, пень – даже непонятно, от какого дерева.
Ивка сказал, что давным-давно к этому дереву было приковано цепью морское чудовище, которое кто-то поймал в океане и колдовским путем доставил в наши места. Не исключено, что поблизости мы сможем отыскать череп и остатки невиданного зверя.
Мы поискали, но остатков чудовища не нашли (наверно, оно все же сорвалось с цепи и убежало обратно в океан). Зато мы вышли на лужайку, где росли огромные, величиной с тарелку, мухоморы. А среди мухоморов лежал обитый полуоторванными полосками жести сундук с отвалившейся крышкой. В сундуке мы обнаружили большущий пятак с разлапистым двуглавым орлом и старинным годом чеканки: 1811. Поразглядывали, повзвешивали в ладонях и решили, что находка принадлежит Диму – он первый заметил пятак в щели среди досок. Но Дим покачал головой и отдал тяжелую монету Николке. Тот засиял от счастья. Наверно, пятак был «не только пятак»…
А еще через день мы увидели недалеко от обочины приземистый одноэтажный дом. С пробоинами в оконных стеклах, с обвалившейся от кирпичных стен штукатуркой.
Вокруг стоял нетронутый великанский репейник.
Мы, конечно, проникли в загадочное строение.
Внутри был мусор, поломанные стулья и табуретки. И кадка с окаменелой землей и засохшим фикусом. Болтались оборванные электропровода.
Посреди самой большой комнаты стоял рояль. Совершенно не годный для игры. Половины клавиш не было, струны внутри полопались.
– Наверно, здесь был какой-то клуб, – шепотом сказал Ивка.
Похоже, что так. В углу комнаты кучей лежали обшарпанные домры, балалайки, гитары.
– Ой, смотрите… – тихонько удивился Арунас. И осторожно вытащил из-под этой музыкальной мелочи виолончель. – Она, кажется, целая.
Да, инструмент выглядел исправным и даже не очень обшарпанным.
Арунас, смущенно посапывая, сел на кривой табурет, поставил виолончель перед собой. Охватил ее изжаленными ногами, положил гриф на плечо, прижался к нему щекой. По-моему, он сидел в позе заправского музыканта. Прямо как Брандуков на нашей фотографии.
– Еще бы смычок… – сказал я.
– Зачем? Я же все равно не умею играть. – Арунас прижался к виолончели покрепче. Сам весь коричневый, он слился с большущим коричневым инструментом в одно существо. Мы притихли.
Арунас долго так сидел, трогал согнутым пальцем струны (они тихо отзывались), поглаживал выпуклый лакированный бок.
Нам неловко было торопить Арунаса.
Арбуз наконец сказал:
– Давайте заберем эту вещь с собой. Она же ничья. Демид раздобудет смычок…
Арунас покачал головой:
– Не надо… Ее дом здесь.
– Хороший дом, – сказал Ивка.
Дом и правда был хороший. Заброшенный, разоренный, но… какой-то добрый. Пахло здесь не плесенью, не грязью, а сухим деревом, клеем и красками – похоже на то, как в театре Демида.
Наконец Арунас расстался с виолончелью. Осторожно поставил ее в пустой угол.
– Мы ведь еще придем сюда?
– Конечно! Завтра же! – понимающе сказал наш водитель Динь-Дим.
Ивка виновато огорчился:
– Завтра я не смогу. Мама и Соня приезжают, надо встречать…
– Ну, тогда послезавтра, – решил Дим. – Или потом… Лета впереди еще много.
Когда шли от рощи по берегу Стеклянки, Арунас мне шепнул:
– Спроси Ивку, можно я тоже пойду… встречать маму… – Он смотрел вбок (вернее, чуть ли не назад, через плечо), шевелил кулаками в тесных карманах шортиков и колюче растопыривал локти. И до меня дошло. Ну, такое жуткое понимание, будто холодная вода подступила к горлу: Боже мой, мы же совсем бестолковые! Бегаем вместе, болтаем, дурачимся и почти не помним, какое горе носит Арунас в себе. Оно же никуда не девалось, это горе. Он же не такой, как мы. Он мальчик, у которого убили маму. И он даже не знает, где она похоронена…
Арунас никогда не говорил о родителях. Только однажды горько признался: «Если говорить по правде, я отца меньше любил, чем маму. Он меня часто ремнем лупил. Подсчитает, сколько раз я за неделю виноватый был, а потом приступает… И мама его боялась… Но не в этом дело, а в том, что он променял нас с мамой на автомат…» Это он не нам сказал, а Геннадию Марковичу. А тот уж Ивке и мне, по секрету…
И вот сейчас Арунас сказал: «Можно я тоже пойду встречать маму?» Не «Ивкину маму», а просто… Ну, ясно же: ему хотелось хоть чуточку коснуться жизни, в которой есть настоящая, живая мама…
Пока я это переваривал (будто колючий клубок глотал), Ивка сказал обрадованно:
– Пойдем, конечно! – Он не стал скрывать, что слышал шепот Арунаса. И в ответе его звучала ясная правда: будет хорошо, если пойдем на вокзал вместе.
…Поезд пришел без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьезно так протянула ручонку:
– Здравствуй, Саша.
– Здравствуй… – Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в желтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на нее как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей… Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в нее влюбился трепетно и беззаветно.
Не то что в Пшеницыну.
Уж ее-то, Соню Стокову, эту легонькую, как пушинка, сестренку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.
Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме «Щелкунчик». Я понимал, что такое представление о любви – совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы все равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала… А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.
Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячиком неравноправная дружба.
Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоем отправились в кинотеатр «Салют» на американский фильм «Освободите Вилли». И я сказал, что это свинство.
– Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам.
– Ну, так получилось! – вмешалась Анастасия. – Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик…
– Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.
– Времени не оставалось… И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоем посмотрели «Вилли»?
– Абсолютно ничего такого, – твердым голосом сказал я.
– И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, – заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошел.
– Я? Упрекать?
– Да. Он этого боится. Ему все время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.
– Девочка, у тебя, наверно, высокая температура…
