Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Хорватова Елена Викторовна
Теперь уже Никита Аристархович закусил губу, а его глаза навыкате подернулись какой-то дымкой. Можайский же тем временем на треть наполнил свой стакан водкой, выпил, закусил лимоном и поморщился:
— Что за… нелепая привычка к водке резать цитрус?
— Какая уж есть… — Репортер налил и себе, но сначала, морщась, прожевал лимон, а потом выпил. — Ну, хорошо. Допустим. Допустим, что с этими двумя случаями я погорячился. Но что насчет остальных?
Можайский, слегка склонив голову к правому плечу — свойственный ему рефлекторный жест, — выгнул разбитую бровь:
— Бог с тобой! Я что — ходячий полицейский архив?
— Два из тридцати одного…
— Из тридцати двух, если позволишь.
— Не понял?
— А разве не ты, — Можайский заговорил откровенно саркастическим тоном, — сделал изумительный репортаж о пожаре на фабрике Штольца? Он угодил на первые полосы ведомостей, — кивок в сторону беспорядочной кучи газет на полу, — Листка и прочих, и прочих…
— Да, но это другое: там обошлось без жертв. И потом…
— Да неужели?
Встав с кресла, Можайский присел на корточки у беспорядочной кучи, пошарил в ней, выудил страницу Санкт-Петербургских ведомостей, крякнул, разгибаясь, и, не возвращаясь в кресло, а наклонившись над откинувшимся к спинке репортером, прочитал:
— К сожалению, несчастье это, грандиозное и само по себе, и тем трудом, который потребовался на его ликвидацию, не обошлось без трагического происшествия. Когда, казалось, мужественные огнеборцы уже вполне совладали с ревущим пламенем, и только что взметавшиеся к небу его языки осели в клубах жаркого пара, старший служитель команды, Василий Бочаров, находившийся в тот момент на развороченной крючьями крыше, — ослепнув ли от белого марева, оступившись ли на оледеневшей воде — провалился в проем и рухнул — сначала в чердачное помещение, а там, не задержанный прогоревшими перекрытиями, во второй и первый этаж. Трудно сказать, что было более страшно: сама ли гибель служителя или же то, что погиб он не сразу! Кровь застывала в жилах от криков несчастного, оставшегося без всякой помощи в виду невозможности ее подать. Минуту или две мы все, оцепенев от ужаса, внимали им. Многие, сняв шапки, крестились, а старший помощник брандмейстера прапорщик Эдельман, не скрываясь, плакал. Лишь через час, когда команда — по-прежнему отчаянно рискуя! — смогла пробиться во внутренние помещения, тело Бочарова — изломанное и обгоревшее — было извлечено и со всем уважением положено на дроги.
Можайский замолчал и протянул газету побледневшему репортеру. Тот вяло отмахнулся от нее.
— Да, страшное было дело…
— И с жертвой. Как же ты ее пропустил, составляя свои записки?
— Послушай! — Сушкин тоже поднялся с кресла. — Жаль человека! И ведь я там был: упрек…
Можайский, перебив репортера, легонько ткнул его в грудь, заставив снова опуститься в кресло.
— Я ни в чем тебя не упрекаю. Мой вопрос совершенно ясен и столь же прост: почему ты не включил этот случай в свои записки?
— Но ведь это очевидно! — Сушкин снова попытался подняться, но, передумав, потянулся к стакану и бутылке. Налив, он выпил, обойдясь на этот раз без лимона. — Кто такой Бочаров? Какое после него могло остаться наследство? Пенсия вдове и сиротам из эмеритальной кассы? Я ведь о чем толкую…
— Я понял, о чем ты говоришь. А теперь послушай. — Можайский прошелся по комнате и, вернувшись к своему креслу, встал за ним, оперевшись на его спинку. — Бочаров не был женат. И детей у него тоже не было. Но была сестра — родная, и еще одна — сводная. Так вот: по странному стечению обстоятельств родная сестра Бочарова погибла несколько дней спустя после его собственной смерти. Через неделю, раньше или позже — уже и не скажу, но это нетрудно выяснить. Да и не это важно, а сам по себе факт: случай этот вполне укладывается в твои изыскания. Более того. Ты спрашиваешь, какое после простого служителя пожарной команды могло остаться наследство? Ты удивишься, но весьма приличное. В сравнительных мерках, разумеется. Бочаров поступил на службу давно. Служил не просто исправно, а с рвением. Можно сказать, всю душу вкладывая: при условии, конечно, что это — то занятие, в которое можно вкладывать душу. Как бы там ни было, он был пожарным по призванию… не он один, понятно, но именно его, старейшего, без преувеличения, служителя нашей городской пожарной команды, можно поставить в должный пример. Знаешь ли ты о бытующей практике вознаграждений?
Сушкин кивнул.
— А знаешь ли ты, до каких размеров могут простираться эти вознаграждения?
— Рубль? Пять?
Можайский усмехнулся:
— Часто так и бывает. И не на одного, а на многих. Еще чаще вознаграждения адресуются классным чинам или, без передачи в руки, на пользование пострадавших нижних. Но случается и другое. Буквально с месяц назад наследники Дягтеренко — этот пожар тоже освещал ты, мог бы и поинтересоваться деталями — выдали на двадцать восемь нижних чинов две тысячи рублей вознаграждения. В дополнение к этому Общество от огня страхования наградило двух особенно отличившихся служителей пятьюдесятью рублями каждого. Припоминаю и случай с Орловым графом: тысяча рублей на нескольких человек. Вдова фабриканта Мейнихеля: по сто рублей четверым. Дирекция Горного института — по двадцать рублей… Не скажу, конечно, что это — правило или обыденность, присущая каждому пожару, но всё же случается. Капитал Бочарова, за годы службы отложенный им из таких вознаграждений и приращенный процентами, составил семь с половиной тысяч рублей. Согласись, для служителя пожарной команды не так уж и мало.
— Семь с половиной тысяч? — в голосе репортера послышалось изумление.
— Да.
— Поправь меня, если я ошибаюсь, но годовой доход с такого… капитальца поболе будет, чем содержание?
— Несомненно.
— И эти деньги…
— Достались сводной сестре.
Не удерживаемый больше Можайским, Сушкин встал и, потоптавшись у кресла, приблизился к приставу.
— И она?
— Ты не поверишь.
— Ну?!
Можайский выдержал эффектную паузу и мягко сказал:
— Пожертвовала в эмеритальную кассу.
2
Выйдя из ярко освещенной парадной и на мгновение почти ослепнув от темноты, Можайский встал на тротуаре и вздохнул: вся линия на протяжении от Среднего до Большого проспектов казалась погруженной во мрак, хотя на самом деле фонарей на этом отрезке было достаточно и все они работали.
Проблема, как это было доподлинно ему известно, заключалась не в фонарях, не в их недостатке или свойствах (в конце концов, на электрическое освещение Городское Управление стало переходить сравнительно недавно, а при хронической и отчаянной нехватке средств в городском бюджете и вынужденной отдаче контрактов на установку и эксплуатацию фонарей частным обществам казалось чудом и то, что не только многие из центральных, но и некоторые из окраинных — незаречных, прежде всего — улиц уже обзавелись электрическим освещением). Нет: проблему создавал… Устав Общества столичного освещения, располагавшегося тут же, в Васильевской части. Этот Устав, Высочайше утвержденный чуть не с полвека тому назад, никак не определял нормы качества газа, которые были бы для Общества обязательными. И если городским властям удалось легко — банальными штрафами — принудить других газовщиков (Петербургской и Выборгской частей), решившихся было на двойную экономию, к исполнению тринадцати контрактных свечей, то с Обществом столичного освещения не вышло ничего. На докладную записку о неудовлетворительном освещении многих улиц участка лично Петр Фомич Пантелеев, председатель комиссии по надзору за освещением столицы, ответил раздраженно и просто: «Хоть тресни, а поделать ничего не могу! Ни штрафам, ни взысканиям этих паршивцев подвергнуть невозможно!»
А между тем, почти вся Васильевская часть была «на газу»: из двух приблизительно с половиной тысяч электрических фонарей, установленных в Петербурге, на нее приходилось… менее полусотни! Впрочем — и это тоже было известно Можайскому, — и с электрическим освещением не всё и не везде обстояло гладко: если на том же Невском на каждый фонарь приходилось — в среднем — по восемьсот уатт переменного тока, а средняя полезная сферическая сила света достигала полутора тысяч NK свечей, то в Нарвской и Рождественской частях установка аж тысячи восьмисот таких же фонарей обернулась «катастрофой» — на лампу пришлось лишь восемьдесят семь уатт, а сила света едва достигла… двадцати пяти NK свечей! На этом фоне полсотни фонарей Васильевской части смотрелись вполне достойно: по триста шестьдесят уатт и более чем по семь с половиной сотен NK свечей на фонарь.
